Генерал сам приехал на пасеку к отцу Фёдору. Сначала из тучи взметённой колёсами пыли возник вездеход с двумя десятками автоматчиков на борту, затем лакированный генеральский Оппель. Машины остановились у плетня с висящими на нём глечиками, затихли рычащие моторы, щеголеватый молодой адъютант распахнул дверцу.
Пасечник поднял закрывающую лицо сетку, затушил дымарь и удивлённо воззрился на неожиданного визитёра.
Фридрих фон Риттер поздоровался с ним по-русски, отец Фёдор вежливо ответил ему по-немецки.
- О, - восхитился тот – Святой отец говорит на моём родном языке?
- А вы не смотрите, уважаемый, что я сейчас как чудище лесное выгляжу, - усмехнулся старик – Я гимназию в Киеве заканчивал и духовную семинарию.
Он радушно пригласил генерала в дом, правда, под окнами тут же встали солдаты с автоматами наизготовку. Полноватая попадья суетливо обмела деревянную лавку у стола и пригласила сесть. Пока раздували самовар, фон Риттер с интересом разглядывал висящие в красном углу образа и вышитые рушники на гвоздиках, затем заметил стоящий на полочке среди книг томик Шиллера с тиснёнными золотом готическими буквами на обложке.
- Санкт- Петербургское книжное издательство, 1913 год, - перехватил его взгляд бывший архиерей – Люблю читать поэтов в подлиннике, при переводе теряется своеобразие стихов.
- Зер гут, - кивнул головой немец – Мне говорили о Вас как о культурном и, не побоюсь этого слова, мудром человеке. Я хочу отреставрировать и вновь открыть церковь Михаила Архангела в вашем городке. Согласны ли вы стать её настоятелем?
Бывший священник тяжело вздохнул. Это была его церковь, его детище, разрушенная и осквернённая большевиками. До сих пор перед его глазами полыхал костёр из бесценных старинных икон и с грохотом падал сброшенный с колокольни массивный крест. И вот теперь враг предлагает восстановить её. Он ещё раз тяжело вздохнул и, подняв на генерала свой непреклонный взор, медленно сказал только одно слово «Nein!»
- Warum?! Почему?! – немец был искренне удивлён.
Их глаза встретились: мудрые глаза старика и острые, как стальной клинок глаза прусского военного; прямой, честный взгляд служителя христианского Бога и холодный, расчётливый взгляд служителя языческого Марса.
- Вы верите в Бога, герр генерал?
- Я католик. Но какое это имеет значение?!
-77-
- Сможете ли Вы гарантировать мне свободу совести, - горько усмехнулся священник. – Ведь Вы хотите, чтобы я с амвона призывал народ к покорности новой власти. Но поймите, эта затея заранее обречена на провал. Вы можете расстрелять меня за несогласие, но я не стану позорить свои седины.
Немец медленно вытащил сигарету и закурил. Сизоватый дымок причудливыми спиралями поднимался к потолку, молчание затягивалось.
Генерал был очень умным человеком и понимал, что давить на старика бесполезно. И ещё он думал о том, что вот ещё один интеллигентный и авторитетный человек наотрез отказался от сотрудничества с новой властью. Так на кого же ей опираться, этой новой власти?! На недалёкого, но трясущегося от подобострастия бургомистра, бывшего завсклада ?! Или на полуспившегося начальника полиции, бывшего бандита, и его не менее отвратительных подручных?!
Фон Риттер смотрел на спокойное, доброе лицо своего собеседника, на его убелённые сединами волосы, словно нимб стоящие вокруг головы, на массивный литой крест, висящий на груди.
- Падре, - хотелось сказать ему. – Как бы мне хотелось встретиться с Вами не посреди охваченной войной России, а где-нибудь в полумраке исповедальни, среди настраивающего на откровенный душевный разговор аромата церковных благовоний и неяркого мерцания свечей. Как бы мне хотелось поговорить с Вами не о суетных земных страстях, а о вечном; успокоить свою смятённую душу.
Фридрих фон Риттер чуть было не тряхнул головой, отгоняя эти мысли. Он – солдат своей страны и цель его ясна. Нельзя проявлять слабость и сомнение.
Отец Фёдор взглянул на породистое, интеллигентное лицо немецкого генерала с высоким лбом мыслителя, на его коротко остриженные седоватые виски , затем перевёл взгляд на его тонкие, длинные пальцы пианиста, нервно выбивающие дробь на деревянной столешнице.
- Сын мой, - хотелось сказать ему. – Как бы мне хотелось встретить тебя в тишине университетской библиотеки, среди таинственного запаха старых фолиантов, перелистать пергаментные страницы и поговорить с тобой о поэзии. Я вижу – в душе ты неплохой человек. Но ты мой враг, ты пришёл в мою страну как захватчик. Пусть не по своей злой воле, но ты подобен остро отточенному мечу, направленному в сердце моей Родины. Ты - оружие, смертоносное, остро отточенное оружие из благородной стали. Из благородной стали – а потому вдвойне опасное.
И мой священный долг сражаться с такими, как ты. И я стану делать это, иначе перестану уважать себя. Я стану сражаться божьим словом, а если так сложатся обстоятельства, то возьму в руки и настоящую винтовку.
-78-
Я говорил с амвона своим прихожанам, что убийство – это грех. Но обстоятельства складываются так, что я вынужден буду убивать.
Они вели этот диалог молча, не произнеся ни слова, в комнате висела звенящая тишина, лишь слышался мерный топот часовых за стеной.
Чеканный профиль немецкого генерала чёрным силуэтом выделялся на фоне светлого окна, тускло блестели на плечах витые погоны и рыцарский крест на воротнике мундира. Наконец генерал встал и, сухо попрощавшись, двинулся к выходу.
Взревели моторы, резко взяв с места, генеральский Оппель и вездеход с солдатами скрылись в облаке пыли.
- Господи, помилуй! – толстая попадья, в изнеможении от пережитого страха, рухнула на колени перед образами и, крестясь дрожащими руками, стала бить земные поклоны.
- Я уж думала, он за несогласие пристрелит тебя прямо здесь, - пробормотала молодая невестка, силясь унять в голосе нервную дрожь.
- Дура баба, - негромко ответил старик.
- Да уж видно, доченька, не зверь он, - отозвалась с одышкой попадья – Зря мы боялись.
- Не зря, - голос отца Фёдора был глух, он говорил так, словно видел что-то в туманной дали грядущего – Не зверь он , да. Но его вынудят быть зверем.
* * *
Прошло две недели. В душе немецкого генерала постепенно росло жуткое раздражение, и не мудрено - доклады подчинённых по царящей в округе обстановке могли вогнать в ярость кого угодно.
Наследник старинного прусского рода барон фон Риттер вообще был страшно недоволен навязанной ему ролью. Разве политики спросили его, когда развязывали эту войну? Если бы его спросили, он ответил бы, что не стоит будить русского медведя, крепко спящего в своей берлоге. Его отец, престарелый генерал кавалерии фон Риттер, читал в офицерской школе лекции по вооружению и тактике Красной Армии, поэтому сын прекрасно представлял себе боевой потенциал врага. Оба они, и старый, и молодой военный не обольщались надеждами на блитцкриг; они понимали, что война на Востоке будет затяжной и кровавой. Но даже в худших своих прогнозах прожжённые прусские вояки не подозревали, насколько будет тяжело.
Да, Фридрих трезво понимал, что местное население вряд ли встретит их как дорогих гостей. Но такого массового и упорного сопротивления со стороны мирных жителей он не ожидал.
-79-
В его солдат стреляли из-за каждого угла, в любую минуту могла взорваться партизанская мина или вспыхнуть подожжённая казарма. Он чувствовал, что ситуация давно уже вышла из под контроля, что не он является хозяином на оккупированной территории.
Однако, он боевой генерал, привык сражаться с противником в честном бою и с открытым забралом. Его ли дело гоняться по лесам за фанатиками, недовольными новой властью?! По принципам, провозглашённым Женевской конвенцией, гражданские лица не имели право вести в тылу такую борьбу. Но русским было наплевать на любые правила, единственным их правилом стало – убей любого немца и любым способом. Ему навязывали игру не по правилам, жестокую игру, где было уже не до привычных ему рыцарских принципов. Вот снова полетел под откос поезд, потом взорвался склад ГСМ на аэродроме: в госпиталь беспрерывным потоком везут раненых, погребальные команды еле успевают хоронить убитых. Звонок из Берлина, раздражённый начальственный голос, требующий любой ценой положить конец бесчинствам партизан. Любой ценой. Любой! Раз они играют не по правилам, то почему правила обязательны для него?! Только Христос мог в ответ на пощёчину подставить под удар вторую щёку.
В кабинете, дыша перегаром, стоит местный начальник полиции. Его глаза с собачьей преданностью взирают на высокое немецкое начальство, его желтоватые, прокуренные зубы обнажаются в подобострастной полуулыбке- полуоскале, готовые по первому приказу вцепиться в глотку врагам нового порядка.
- Отвратительнейший тип, - еле сдерживает отвращение генерал. – Настаивает на проведении акции, видимо не терпится свести старые соседские счёты и вдоволь пограбить.
Да, он не хочет этого, но поднимает трубку полевого телефона и сухо передаёт боевой приказ командирам батальонов.
И железный ураган обрушивается на окрестные сёла, словно мстящая стихия кося и правых, и виноватых. Полыхают крестьянские хаты, полыхает страшный огонь ненависти, встречный пожар.
