К вечеру рота вернулась: смертельно усталые, с каким то диким блеском в глазах, с бледными, покрытыми пятнами размазанной сажи лицами. Быстренько обмылись у колодца во дворе – без своих обычных мальчишеских воплей и озорного плескания; мылись как жутко уставшие после страды полевые работники, но пахло от них не свежесжатой пшеницей, а как будто палёной шерстью. Оберштурмфюрер кинул им фляги со шнапсом, припали к ним жадно, словно стараясь залить остатки огня внутри своих опалённых душ, мгновенно захмелели – ведь почти не закусывали, кусок в горло не лез. Одного из парней вырвало, стоял, перегнувшись у плетня, Хайнц орал ему что-то грубое и презрительное. Из всей роты только он один, да ещё шарфюрер Хешке старались держаться бодрячком: с них даже пёрло какое-то недоброе, яростное веселье: размахивая флягой с недопитым шнапсом, уже еле стоящий на ногах шарфюрер встал над столом и крикливым голосом провозгласил тост в честь доблестных арийских солдат, закончив его « и пусть сдохнут все неполноценные свиньи».
Однако, в конце своей пылкой речи нацист громко икнул и, не удержав равновесия, повалился на сидящего рядом Гюнтера. Тот брезгливо подхватил перепившего камерада и буркнул.
- Ребята, пора спать, возможно, завтра опять будет бой с партизанами. Вряд ли они простят нам эту деревню.
Сам он выпил не меньше остальных, но хмель словно не брал его – с каждой выпитой рюмкой он становился всё мрачнее, перед глазами немым укором стояли лица его родных детей, но он видел их словно через стену огня.
Маленькая Зоя уже привыкла, что ей всегда доставалось с солдатского стола что-нибудь вкусненькое, что ребята наперебой предлагали ей сладости и сажали на руки. Но сейчас было что-то не так, и Зоя инстинктивно, словно маленький зверёк, чувствовала произошедшие в постояльцах перемены. Они снова, как в первый день, стали казаться чужими, жуткими и страшными, и она подошла к столу с какой-то опаской. Парни прятали глаза от русской девочки, хмуро уставившись в свои тарелки, лишь Гюнтер дрожащей рукой провёл по её тёмным кудрям и, торопливо сунув в руки доверху полный котелок с едой, подтолкнул прочь от стола.
Затем фельдфебель оттащил пьяного Хешке в дом, стянул с него сапоги и взгромоздил на кровать. Остальные солдаты, кое-как расстелив на полу камуфлированные эсэсовские накидки, повалились на них, и вскоре под потолком хаты уже стоял дружный солдатский храп, смешанный с острым запахом перегара.
Густой, чёрный дым, валящий от горящих крестьянских хат, густая цепь эсэсовцев и полицаев, неукротимо движущаяся вперёд, сжав в руках оружие и расчищая себе дорогу веером автоматных очередей; мечущиеся в дыму фигурки сельчан; партизаны, огрызающиеся из окон домов редкими винтовочными выстрелами.
81
Кольцо атакующих охватывает деревню и стягивается, словно петля на шее повешенного. Люди падают, скошенные пулемётными очередями, несущиеся к небу проклятия сливаются с душераздирающими предсмертными воплями…
Пауль проснулся среди ночи от собственного крика. Он сел на полу, ошалело озираясь по углам тёмной хаты: переполошенные его воплем товарищи в суматохе похватались за автоматы – все решили, что на них напали мстители партизаны. Поняв, наконец, что произошло, Хайнц обозвал Пауля «истеричной девчонкой» и, щедро отвесив ему подзатыльник, вновь завалился спать. Остальные парни тоже побурчали для порядка, но чувствовалось, что их собственные нервы после проведённой накануне акции были в не менее взвинченном состоянии, чем у Гроне. Однако, хмель и усталость взяли своё и вскоре все вновь уснули.
Рядовому Гроне не спалось. Натянув сапоги, и осторожно перешагивая через тела спящих товарищей, он выбрался из хаты. С антрацитово-чёрного южного неба догорающими угольками мерцали далёкие звёзды, сейчас Паулю почему-то лезли в голову только такие сравнения. На душе было муторно, горько и больно, даже закрыв глаза, он продолжал видеть перед собой кошмарную картину догорающей деревни. Парень прокрался в сарай и прикоснулся к Лелиной руке. Она тоже не спала.
- Тихо ты, ребёнка разбудишь! Только укачала после вашего ночного переполоха. Чего тебе надо?
Пауль взглянул на спящую в уголке Зою и неожиданно понял, чего он хотел. Ему вдруг захотелось стать не солдатом, а маленьким мальчиком, чтобы высказать матери все свои переживания, уткнуться лицом в её колени, почувствовать её нежную руку на своих волосах и, успокоившись, уснуть под её её шепчуший ласковый голос. Немец молча лёг рядом с русской женщиной, вытянулся, уткнулся лицом в её тёплую, мягкую грудь и, чуть всхлипнув, замер.
Лелька вздрогнула – от его растрёпанных волос пахло дымом. Внезапно всё вместе: странное поведение эсэсовцев, жуткие слухи, тайком передаваемые из уст в уста кумушками на базаре – всё это как мозаика сложилось в одну кошмарную картину.
- Так это правда… так это вы, ваша рота! – оттолкнув немца обеими руками, она почти кричала; он смотрел на неё снизу вверх, словно отшвырнутый хозяйской ногой щенок, виноватыми, но в то же время обиженными глазами, немецкий акцент в его голосе от волнения стал ещё сильнее.
- Лелечка, поверь, я не хотель… никто из наших не хотель,… но приказ, пойми, мы зольдаты…
82
- Как ты мог!!!
- Господи, Леля, если бы я отказался выполнять приказ, оберштурмфюрер расстрелял бы меня перед строем! Ну, пожалуйста, постарайся понять меня! Мне было очень жаль этих крестьян, и всем нашим ребятам было жаль, разве ж мы звери?! – он говорил торопливо, заикаясь и хватая её за руки, она негодующе вырывалась и шипела громовым шёпотом.
- Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву! Мог бы убежать к партизанам, говорят, какой-то австриец антифашист перебежал, теперь воюет у них пулемётчиком, - на секунду Лельке действительно пришла в голову эта мысль «если он так реагирует на зверства оккупантов, то пусть бежит с нею в отряд»
- Ты с ума сошла! Как это можно, изменить Фатерланду, нарушить присягу, предать своих товарищей! – он аж головой замотал.
- Товарищей?! – его негодующая реакция на предложение перейти к партизанам окончательно возмутила Лельку. – Ну, если эти кровавые палачи для тебя товарищи, то пошёл вон. Пошёл вон! - она грубо замахнулась на опешившего Пауля, он перехватил её руку, несколько секунд они боролись, а потом …
Mein Gott, он сам не знает, как с ним такое могло произойти! Он же совсем иначе хотел! Он думал, что тихонько прижмётся к её тёплой пышной груди, она приласкает его, успокоит, потом нежно погладит там, так как только она одна умеет, и он сомлеет от удовольствия, и все ужасы прошедшего дня отойдут на второй план, и он заснёт, крепко обняв её. А вместо этого что получилось?! Да, он был пьян, здорово взвинчен, практически не соображал что делает. Она начала буквально драться с ним, а он же мужчина, он просто распалился, она была так прекрасна даже в своей ярости! Они барахтались на мягком сене, наконец ему удалось схватить её за обе руки и прижать их, потом он очутился сверху и … Он делал это, словно наказывая её, жёсткими и сильными движениями, а не мягко и нежно, как обычно. Они оба ощущали разницу, она извивалась под ним, и щипела ему в лицо самые гадкие слова, затем разрыдалась, и он отпустил её.
Как только руки её стали свободными, Лелька с размаху залепила фашисту звонкую пощёчину, аж каждый палец отпечатался алой полосой на его бесстыжей физиономии! Пауль вскочил с сеновала и пулей вылетел прочь.
Утром он сам подошёл просить прощения: Леля, склонившись над корытом стирала детские вещи, Пауль тихонько подкрался к ней и стал сзади. Он был весь как напроказивший мальчишка, шептал «Mein liebe, я виноват, я сам не знаю, что на меня нашло, я больше никогда так не стану делать!
83
Ну, если тебе станет легче, ударь меня ещё раз! Я люблю тебя, поверь, я очень тебя люблю и не хотел делать тебе больно! »
Лелька молчала, яростно скручивая бельё в тугой жгут, словно пытаясь выместить на тряпке всё душившее её возмущение. Господи, да разве дело только в том, что произошло вчера ночью между ними!
- Ты такой же, как и все ваши, убийца, стрелял в партизан, в моих товарищей! - она еле сдерживалась, чтобы не развернуться и не заорать ему это всё прямо в лицо.
А он совершенно не чувствовал её состояния, он понял её молчание по своему и, обняв за талию, робко поцеловал сзади в шейку. И тут в ней словно выпрямилась какая-то туго сжатая пружина, она молча развернулась и оттолкнула немца так, что ошеломлённый Пауль отлетел к стенке сарая и упал там, ошалело хлопая глазами.
– Эй, камерад, что себе позволяет эта русская?! - расхохотался вышедший на крыльцо Хайнц — Видать, ты ей плохо угождал этой ночью?! Или просто надоел?! Может, пора мне попробовать?!
Пауль поднялся, отряхнул брюки и, не глядя на них, поплёлся в дом.
– Молодец, сеструха! - прошептал Алька на ухо Леле. - Давно пора было послать этого фрица подальше.
( ноябрь 2005 )
Ставший уже по-осеннему холодный ветер срывал последние листья с деревьев, и они, откружив в воздухе свой последний танец, падали наземь и устилали асфальт густым шуршащим ковром. По аллее шли двое: сутуловатый старик в старомодном плаще и молодой мужчина в спортивной куртке. Молодой заботливо поддерживал старика под локоть, беседа их текла тихо и неспешно.
- Дед, то есть ты мог убежать с моей бабушкой в партизанский отряд?! И у меня был бы дед Герой Советского Союза, как Фриц Шменкель?! – Игорь даже улыбнулся от такой мысли – Но, почему же ты не сделал это? А понимаю, ты боялся, что гестапо начнёт репрессии против твоей семьи…
- Нет, сынок, это как раз было решаемо: партизаны могли обставить всё так, словно меня выкрали и убили. Сложность была в другом. Во-первых, твой Фриц Шменкель был сын немецкого коммуниста и воспитан в соответствующем духе. Он перешёл к большевикам и воевал против гитлеровцев по глубокому внутреннему убеждению. Он сам был коммунист! Для тельмановцев кровавые бои со штурмовиками на улицах
84
Гамбурга были привычным делом; следовательно, никакой моральный барьер не мог помешать ему с оружием в руках сражаться против гитлеровцев уже здесь, в СССР. Я был другим!
Игорь, немцы в сороковых годах не делились только на нацистов и коммунистов, так же как мир не состоит только из чёрного и белого; была масса других оттенков и вариантов. Я не был убеждённым нацистом, как Хешке или приспособленцем –карьеристом, как Шмеккер. Но я был не менее далёк от коммунистических убеждений! С детства мне внушали, что большевики – враги всего цивилизованного мира; что комиссары очень жестокие и коварные люди. И вдруг добровольно перейти на их сторону, воевать против своей страны? Игорь, ты тоже военный, ты знаешь, что присяга – это не пустой звук! Я не мог предать своих соотечественников и товарищей! Игорь, какими бы монстрами тебе не представлялись наши парни из СС, но они были моими камерадами; они прикрывали меня в бою и делили со мной кусок хлеба на привале! Я рассказывал тебе уже довольно много о наших парнях, скажи, разве все они были негодяями? А как же Гюнтер, Фридрих, Визе? Уверяю тебя, таких безжалостных убийц, как Хешке и Хайнц было меньшинство! А ведь став партизаном, я вынужден был бы стрелять в таких же простых немецких парней, как я сам?!
Возможно, моя страна была не права в той войне; но Игорь, представь на минуту, что ты в Афганистане вдруг переходишь на сторону душманов и принимаешь ислам…
Бывшего афганца-десантника аж передёрнуло.
- Понятно, - пробурчал он. – Я тебе, дед, даже больше скажу. Есть у нас такой писатель, Гоголь и он написал книжку про запорожского казака Тараса Бульбу. Так вот Андрий там по уши влюбляется в польскую панночку и переходит на сторону врагов.
- Очень похоже, - улыбнулся Гроне-старший – И чем же там дело кончилось?
- А тем, - мрачно продолжил майор Климов – что родной папаша собственноручно убил родного сына за измену. И мораль книги в том, что « нет уз святее товарищества».
- Ну, вот видишь, - развёл руками Пауль – Я рад, что ты хоть немного понимаешь меня и не осуждаешь мой выбор. А теперь слушай, что было дальше…
