Ссора Пауля с Лелькой длилась уже пятый день. Точнее это была даже не ссора, просто женщина вдруг стала снова колючей и ершистой: она раздражённо гремела посудой, намеренно избегала общения со своими постояльцами, а если они сами обращались к ней за чем-нибудь, то она исподлобья зыркала на них своими тёмными колдовскими глазами и сквозь зубы цедила односложный ответ. Лелька понимала, что этого не стоит делать, что это нарушение всех правил конспирации, но совладать с собой не могла. Пришедший накануне из партизанского отряда Василий во всех ужасающих подробностях рассказал ей о произошедшем в сожжённой деревне.
Лелька, оцепенев от ужаса, слушала его жуткий рассказ: среди погибших была её одноклассница, на свою беду вышедшая замуж за парня из того села. Муж подруги вместе с приятелями ушёл в партизанский отряд – это именно они устроили взрыв на аэродроме. Один из парней не успел убежать с места взрыва, он был пойман солдатами охраны и передан в гестапо.
- Да, он вынес все пытки и молчал на допросе, но полицай опознал его как жителя села Красынь. И тогда фашисты решили сжечь село, в акции участвовали и полицаи из местных, - голос Василия был глух, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, поверх Лелькиной головы.
А она рыдала, уткнувшись в засаленный ватник на его груди, и не стеснялась своих слёз, а он гладил свое заскорузлой ладонью по её растрепавшимся волосам и тихо шептал
- Мы отомстим, сестрёнка, мы отомстим! Вот бы устроить налёт наших бомбардировщиков на это гнездо стервятников…
- Хорошо бы, - шмыгнула носом девушка – а ведь это вполне реально. В отряде ведь есть рация, чтобы передать нашим координаты фашистского аэродрома?!
- Сломалась та рация, - буркнул Василий, - и радиста несколько дней назад в бою убило, так что теперь починить рацию никто в отряде не может.
- Надеюсь, кое-кто сможет, - задумчиво пробормотала Лелька. – Знаешь, наш постоялец, этот Пауль. Он рассказывал, что в Гитлерюгенде научился обращаться с рацией и даже был лучшим в кружке радиолюбителей.
- Неплохо! – мысли партизана сразу завертелись, быстро оформляясь в конкретный план действий. – Сможешь заманить своего немчика в наши руки?
- Постараюсь, - ухмыльнулась Лелька – Он такой… стоит мне поманить пальчиком, он за мной куда угодно как на верёвочке побежит.
-89-
- Только дочку вместе с Алькой отправь заранее к нам в отряд, - предупредил Василий – А то, сама понимаешь, после пропажи твоего немецкого кавалера подозрение гестапо первым делом падёт на тебя. И они запросто могут расправиться с твоей семьёй. Ты и так по лезвию ножа ходишь.
Рассказывает рядовой Гроне:
Лелька была абсолютно права – я моментально повёлся на её хитрость. Стоило ей лишь сделать вид, что она сменила гнев на милость и что я снова не в опале. Стоило ей лишь слегка повести бровью и поласковее взглянуть на меня своими лучистыми карими глазами. Стоило ей лишь добавить прежнего кокетства в обращённые ко мне слова – и я уже позабыл все наши размолвки и вновь с упоением целовал её сладкие алые губки.
Да я обо всём забыл, лишь только вновь увидел её рядом с собой, увидел её ласковую улыбку и манящий взгляд, увидел её пышную грудь, бурно вздымающуюся под цветастой яркой шалью. И это её приглашение, что она шепнула мне на ушко.
Что? Неужели она вновь зовёт меня ночью на сеновал?! Значит, она тоже скучает по нашим бурным ласкам? Меня аж распирало от счастья и самодовольства, я был готов орать от радости и прыгать до потолка; я с нетерпением взирал на часы, словно торопя стрелки, а уж какие соблазнительные вещи представали перед моим возбуждённым воображением!
После пяти ночи я сменился с караула и помчался на знакомый сеновал; легко перескочив через невысокий плетень, я открыл тихо скрипнувшую дверь и вдохнул дурманящий запах свежего сена. Любимая уже ждала меня; я отставил в сторону свою винтовку и обнял её обеими руками, с восхищением ощущая упругую крутизну женских бёдер. Я зарылся лицом в её пышные волосы, задыхаясь от запаха её духов, и на какое-то время полностью потерял ощущение реальности…
Моё блаженство было прервано самым бесцеремонным образом – внезапно я почувствовал, что мне в затылок упирается что-то твёрдое и холодное, и мгновенно понял, что это ствол револьвера!
- Вставайте, голубки, - раздался над моим ухом насмешливый голос Лелькиного братца – Извиняйте, что прервали вашу амурную идиллию.
- Что ж ты так поспешил, Алик? – в тон ему продолжил другой юморист – Бедный фриц даже штаны не успел снять.
Эти пятеро стоящих вокруг меня русских были явно из партизанского отряда: суровые небритые лица, разношёрстные головные уборы с неизменной алой ленточкой наискось; прокопчённая у костра одежда, перепоясанная кожаными немецкими ремнями с подсумками для патронов.
-90-
Трофейные вальтеры и парабеллумы в их руках были направлены прямо на нас с Лелей.
- Не вздумай поднять шум, фашист! – самый высокий мужик внушительно сунул мне под нос свой волосатый и пропахший деревенским самосадом кулак. – Сейчас ты тихо пойдёшь вместе с нами в отряд…
Идти с ними в отряд?! Этого только не хватало! Перед моим мысленным взором мгновенно всплыли воспоминания о трупе зверски истерзанного ими нашего товарища, которого мы обнаружили в лесу. Возможно, со мной эти отморозки поступят ещё ужаснее?! Кто знает, какие пытки у них в запасе?! Никуда я не собираюсь с ними идти.
- Павлик, успокойся ради Бога, и пойдём с ними, - затараторила Лелька, хватая меня за рукав.
- Идти с этими?! Чтобы вы сделали со мной то же самое, что с ефрейтором Визе?! Пусть лучше убьют сразу, здесь и сейчас! Леля, беги!!!
Я рванулся в сторону, оттолкнув ближайшего партизана, но его товарищ ловко подставил мне подножку, и я во весь рост растянулся на земляном полу, больно ободрав себе при падении локти и коленки.
- Какой прыткий! А ну, не дёргайся! – усатый мужик навалился меня сверху, другой снял ремень и стал туго скручивать мои руки за спиной.
Видимо, правильно расценив моё поведение, старший из партизан расхохотался.
- Не бойся, фриц, если сделаешь в отряде, все о чём мы тебя попросим, то …так и быть… мы не станем живьём спускать с тебя шкуру. Пока ты будешь нам полезен, будешь жить, и даже есть кашу с маслом. Давайте, шагайте вперёд! И ты, и твоя подружка.
- Только девушку не трогайте! Она ни в чём не виновата, - крикнул я. В тот момент я действительно очень испугался за свою любимую. Я уже знал, как жестоко расправлялись партизаны с пособниками оккупантов, я опасался, что они могут казнить Лелю, как предательницу.
- А зачем нам её убивать? – пожал плечами Василий– Девчонка здорово помогла нам!
Он демонстративно пожал руку моей бывшей подружке, и она охотно ответила на его рукопожатие.
Вот это да! Я буквально остолбенел от такого предательства! Так значит… всё её нежные слова, все её заверения в любви были всего лишь актёрской игрой?! Всего лишь циничной игрой ловкой партизанской разведчицы?! А на самом деле её сердце было холодно, и она лишь играла моими чувствами?!
-91-
Игорь, я понимаю, что подобные мысли кажутся неуместными и наивными в такой ситуации, и что мне следовало бы больше беспокоиться о целостности своей шкуры, нежели о глубине чувств, которые испытывала или наоборот не испытывала ко мне эта русская девушка. Но клянусь, мне было так горько и так обидно! Я ведь искренне влюбился в твою бабушку, я готов был на всё ради неё, я с ума сходил от любви, а она…
Это было глупо, так попасться на её обман; партизаны скрутили мне руки за спиной и волокли в лес, нещадно пиная в спину прикладами и сапогами – им казалось, что я недостаточно быстро переставляю ноги. А шёл и оглядывался на неё, и всё силился встретиться с её глазами и понять: как она могла?! Неужели можно так правдоподобно играть в любовь, ничего не испытывая при этом?! Неужели все её поцелуи были фальшивыми, а ласки наигранными?! Неужели она только разыгрывала любовь перед наивным влюблённым в неё мальчишкой, а сама в это время ненавидела меня, воспринимала меня всего лишь как оккупанта и вынашивала планы мести?! Я не мог в это поверить! Я не хотел верить, что большевистское воспитание могло убить в ней женственность и способность любить, заменив живые человеческие чувства фанатичной преданностью коммунистическим идеалам. Я не хотел верить, я искал оправдания для своей любимой: партизаны заставили, запугали её, или вообще они просто выследили нас, или застали нас случайно… Моя мысль искала оправдания для любимой, как ищет их пристрастный проплаченный адвокат, я был готов поверить любому оправданию, ибо мне было невыносимо больно сознавать, что Леля предала меня! Моё сердце буквально разрывалось от боли при этой мысли.
Светало, ночная тьма постепенно сменялась хмурым ноябрьским рассветом. Мы заходили всё дальше и дальше в лес, продираясь сквозь заросли дикого шиповника и перешагивая через бурелом, ветви уже почти лишённых листвы деревьев смыкались за нами. Тот, кого остальные называли Василием, несколько раз останавливался и обильно посыпал наши следы табаком, чтобы служебные собаки не смогли взять след. С той же целью он приказал всем нам разуться и пройти некоторое расстояние по руслу неглубокого ручья. Я послушно начал снимать сапоги: сделать это со связанными со спиной руками было достаточно сложно – я довольно комично дёргался, наступив одной ногой на задник другого сапога, и пытался стянуть его; но у меня это плохо получалось. Петруха с Алькой начали смеяться, но раздражённый задержкой Василий прикрикнул на них и велел помочь мне.
Ломая тонкий прибрежный ледок, я вместе с партизанами вступил в холодную воду.
-92-
Течение было небыстрым, но босые ступни буквально свело судорогой от ледяной воды. Я надеялся согреть ноги после выхода на берег, но Василий не отдал мне мои сапоги. Он по-хозяйски оглядел их, удовлетворённо пощёлкав пальцем с желтоватым ногтём по подошве.
- Законный трофей! А ну, Петруха, поди сюда. Примеряй дарёные сапоги.
Самый младший из партизан сел на пенёк и сноровисто натянул мои сапоги на свои покрытые цыпками ноги; затем встал и немного потоптался, примеряясь, как сидит на нём чужая обувь.
- Немного великоваты, - проговорил он.
- Ничего, великоваты - не малы. Ещё одну портянку намотаешь, и будет в самый раз. Носи на здоровье, - покровительственно хлопнул его по плечу Василий.
Ага, носи на здоровье. А как же я?! Но кого это волновало?! Остаток пути мне пришлось идти босиком: колючие ветки, устилающие землю, нещадно кололи мои ступни, я дико замёрз, но жаловаться было бесполезно.
- Так ещё и лучше, - заявил усатый – босиком он точно никуда не убежит.
На несколько минут партизаны сделали привал: они сидели на стволе огромного поваленного дуба и курили свои « козьи ножки», вполглаза поглядывая на меня, чтобы я опять не сбежал.
Но я понимал, что любая попытка побега сейчас бесполезна и лишь уныло созерцал босые посиневшие от холода пальцы своих ног.
Алька на некоторое время удалился от нас, предупредив, что на всякий случай он пошёл ставить гранату-растяжку посреди тропы. Если бы на мои поиски, как на поиски Визе отправили отряд солдат СС, то кто-нибудь из них обязательно должен был бы попасться в эту коварную ловушку. Это для меня сюрприз – оказывается, Алька, в котором я раньше видел просто ершистого малолетнего хулигана, на самом деле опытный и коварный подрывник. Из разговоров партизан между собой я делаю вывод, что Алька принимал участие в подготовке большинства взрывов, в том числе и в госпитале.
Однако ещё более ошарашивающее открытие ждёт меня дальше. Василий хочет срезать несколько еловых лап, чтобы надёжно укрыть Алькину конструкцию якобы случайно упавшими ветками, и достаёт из кармана самодельный нож. И этот нож мне что-то смутно напоминает. Очень приметная вещица: цветная наборная рукоять, затейливо украшенные ножны с серебряным вензелем и инкрустацией. Это штучный экземпляр, такой ни с чем не спутаешь. Ну да, конечно! Этим ножом хвастался наш Визе незадолго до своей гибели; он привёз его из Норвегии.
-93-
И вовсе не нужно обладать дедуктивными способностями Шерлока Холмса, чтобы понять, каким путём мог попасть к Василию этот кинжал. Скорее всего, Василий был одним из убийц бедного Визе. И возможно, именно этим кинжалом нанесены те страшные раны на теле несчастного. Я невольно передёргиваюсь и отодвигаюсь от Василия подальше.
Однако он командует « Подъём! Привал окончен» и мы идём дальше.
Мы прошли ещё пару километров, вскоре из чащи явственно потянуло дымом от костров и через несколько минут мы вошли в партизанскую деревню. Собственно, это даже не деревня, а то, что от неё осталось: более ли менее целыми сохранилось всего несколько крытых соломой хаток с подслеповатыми оконцами, а от большинства домов остались только печные трубы. Зато в центре бывшего села высится довольно большая церковь с полуразрушенной колокольней. Вспоминаю, что этого населённого пункта нет на карте; скорее всего деревня была разрушена ещё во время Гражданской войны и заброшена жителями. Но теперь народные мстители облюбовали затерянную в лесах деревушку под свою базу.
Часть партизан размещена в выкопанных специально землянках. Видно, что вместе с военными в поселении много гражданских – навстречу нам выбегают чумазые ребятишки, одетые в оборванные рубашонки и зипуны; некоторые из них босые, некоторые в лаптях или огромных, не по размеру солдатских сапогах.
На околице горит костёр с кипящим над ним огромным котлом, всюду мусор от кухонных отходов. К дереву привязаны несколько лошадей под сёдлами и чепраками, они лениво щиплют чахлую траву и помахивают хвостами. Ловлю на себе несколько любопытных и неприязненных взглядов от сидящих у огня партизан; один из них демонстративно сплёвывает мне под ноги, остальные довольно ржут, только седобородый старик недовольно морщится и качает головой.
Около самой большой из землянок сидит разбитной малый в чёрной кубанке с алой звёздочкой и чистит свой револьвер. При виде нас подскакивает и со словами « Сейчас доложу начальству», ныряет в землянку. Понимаю, что это ординарец их командира и что сейчас мне предстоит допрос. Согнувшись почти в три погибели и отодвинув закрывающий вход кусок брезента, по одному входим в землянку.
Там царит полумрак, рассеиваемый лишь ярко горящим фитилём, вставленным в сплющенную снарядную гильзу. За грубо сколоченным столом сидит крупный мужчина лет сорока в наброшенной на плечи офицерской шинели, рядом на столе лежит тёмно-синяя фуражка с красным околышем. Соображаю, что на партизанском командире форма НКВД и мои страхи перед пытками оживают с новой силой.
-94-
Садиться мне не предлагают, я стою навытяжку перед русским, а он сверлит меня своим пристальным взглядом из-под круглых стёкол очков и пока молчит. Взгляд у него тяжёлый, как чугунная плита, руки небрежно вертят пистолет, тонкие губы задумчиво гоняют трофейную сигарету в углу рта.
Почему-то его молчание пугает меня даже больше, чем если бы он сразу начал кричать на меня; но я стараюсь не отводить взгляда и ничем не высказывать постепенно охватывающего меня страха. Ощущение примерно такое, словно мы играем в гляделки с огромным удавом; у капитана НКВД такие же неподвижные и немигающие глаза под нависшими веками.
Наконец он неторопливо наклоняется и достаёт из-под стола портативную рацию на батареях.
- Говорят, что ты радист. Значит, тебе должно быть знакомо устройство этой штуковины? – он говорит по-немецки с грубым акцентом и заметно, что не сразу подбирает нужные слова. Но можно догадаться, что он явно изучал язык в специальной разведшколе. И рация у него явно того типа, что снабжают диверсантов, заброшенных за линию фронта для подрывной работы.
- Сможешь починить эту машинку? – русский кивает в сторону рации. – Ты уж постарайся, немчура. Починишь нам рацию – оставим в живых, а не сможешь… сам понимаешь, время военное и у нас не детский сад…- его левый глаз иронически подмигивает стоящему рядом со мной Василию. Тот подхватывает настроение и делает в воздухе угрожающее движение кинжалом, недвусмысленно намекая то ли на отрезанные уши, то ли на кое-что и похуже.
Чёрт их знает, вряд ли они просто пугают,… моё тело медленно начинает покрываться мурашками, ладони предательски потеют.
Но, что же мне делать?!
- Давайте, посмотрю вашу рацию, - выдавливаю я из себя.
Партизаны довольно переглядываются, и Василий подталкивает меня к столу.
- Какие инструменты нужны? Вот отвертка, плоскогубцы, - почти заботливо говорит капитан и вываливает на стол кучу железяк из деревянного ящика.
Склоняюсь над рацией, медленно отвинчиваю мелкие болты на кожухе, а сам лихорадочно соображаю «что же мне делать?».
Я прекрасно понимаю, что означает исправная рация в руках партизан. Это означает регулярно летящие в центр донесения о скоплении нашей военной техники на дорогах и железнодорожных станциях, вовремя переданные координаты наших штабов и аэродромов. А это, в свою очередь, означает присланные центром бомбардировщики, прицельно обрушивающие свои бомбы на головы наших солдат.
-95-
Это означает смерть моих боевых товарищей и срывы планов нашего командования. Нет, я ни в коем случае не должен помогать партизанам! Честь немецкого солдата повелевает мне гордо отказаться и с достоинством принять неизбежную смерть. Я погибну как герой, спасая своей гибелью сотни своих камерадов. Но… меня ждёт не просто расстрел. Если я откажусь, меня ждут жуткие пытки, от одной мысли о которых начинают дрожать колени и по позвоночнику ползёт холодная струйка. Боже упаси от такой смерти! Но, что же всё таки делать?!
Что делать? Хитрить, юлить, изворачиваться, пытаться обмануть моих врагов и хоть как-то протянуть время. Придумать что-то, что помогло бы мне вырваться отсюда. Похоже, никто в их отряде не разбирается в радиоделе – это мой козырь.
Продолжаю усиленно ковыряться во внутренностях радиопередатчика, сосредоточенно кусаю кончик отвёртки и морщу лоб, изображая попытки найти поломку. Мой конвоир теряет терпение и тычет меня под локоть.
- Не мешайте, дело очень серьёзное, - отвечаю я.
На самом деле я давно уже понял, в чём дело; я вполне смог бы починить это, зачистив парочку окислившихся проводов. Но продолжаю отвинчивать и подносить к глазам каждую детальку, демонстративно сокрушённо покачивая головой и поцокивая языком.
Капитан сидит, откинувшись на стуле и покуривая сигарету, его глаза взирают на меня сквозь облако табачного дыма уже не так злобно и даже почти уважительно.
- Вот соображают же эти фрицы в технике. Золотые руки … только не тем концом вставлены, - глубокомысленно замечает он.
- Ага! Соображают, если припугнуть хорошенько, - в тон ему подхалимски подхватывает Василий, и они оба смеются, словно сказали действительно нечто забавное.
Наконец я распрямляюсь и авторитетно сообщаю им:
«Перегорела одна очень важная и сложная деталь. Я могу написать на листочке, как она называется, и если вы сможете мне её достать, то я смогу починить вам рацию…»
Похоже, они верят мне, но здорово разочарованы.
- Где же мы возьмём тебе эту деталь? – капитан так ошеломлён, что с него даже немного слетает его начальственная спесь. Он даже озадачено рассуждает вслух, нисколько не заботясь, что пленный слышит его размышления.
- Конечно, если бы у меня была связь с Большой Землёй, то я бы заказал эту деталюшку в центре. Но как раз из-за отсутствия этой бисовой деталюшки мы не можем наладить сообщение с Центром. Замкнутый круг.
-96-
- Но ты точно уверен, что причина поломки именно в ней?! – тон чекиста снова становиться подозрительным и неприязненным.
- Уверен, - отвечаю я твёрдо и подчёркиваю свою уверенность энергичным кивком головы.
- Ну, тогда пиши, как эта чертовина называется, - он протягивает мне обрывок бумаги и маленький огрызок карандаша; я старательно вывожу на листе латинские буквы и цифры названия детали.
Капитан НКВД выхватывает у меня бумагу, внимательно глядит на неё, старательно изображая перед подчинённым, что всё в ней понимает и передаёт ему, изрекая начальственным тоном:
«Приказываю немедленно раздобыть эту деталь».
Василий осторожно берёт листок двумя пальцами и, шевеля губами, пытается прочесть нерусские буквы – он явно никогда не учил в школе никакие иностранные языки и нещадно перевирает написанное.
- Это не «п» , а буква «н», кретин, а это «р», - раздражается командир. – Не умничайте, а идите немедленно исполнять приказание. И уведите пленного.
Чертыхаясь себе под нос, Василий уводит меня, по пути несколько раз нещадно пиная меня прикладом. Он явно злится на то, что ему из-за меня поручили сложное и опасное задание. Ах, если бы он ещё знал, что оно абсолютно лишено смысла. Даже если он найдет эту злополучную деталь, я всё равно не стану чинить их радиопередатчик. Однако до этого момента дело доводить не стоит. Раскрыв мой обман, обозлённые русские точно прикончат меня самым изуверским образом. Придумав необходимость поисков труднодоставаемой детали, я просто хотел протянуть побольше времени и постараться сбежать.
Василий привязывает меня за ногу к дереву и велит одному из партизан сторожить меня.
Это невысокий коренастый малый с непропорционально длинными руками; на его волосатых пальцах я замечаю наколки в виде перстней. Во рту у него золотая фикса, он постоянно смолит вонючую папироску и поминутно сплёвывает на землю струйки тягучей, жёлтой от табака слюны. Кстати, это именно тот парень, что плюнул мне под ноги, когда меня вели мимо костра.
Сижу под берёзой на ворохе опавших листьев, спиной прислонился к стволу, ноги согнул в коленках и максимально прижал их к туловищу, чтобы хоть как-то натянуть на озябшие босые ступни куцую вермахтовскую шинель. В голову лезут абсолютно глупые мысли: интересно, от чего я помру раньше – от сильной простуды или от партизанской пули? Вариант «останусь жив» в виду его малой вероятности уже почти не рассматривается. Представляю, как будет рыдать моя мать, когда получит от нашего ротного командира письмо о моей гибели.
-97-
Хорошо, что он хоть не напишет ей о подробностях, о том, в каком жутком истерзанном состоянии камерады обнаружат посреди леса моё тело. Вряд ли мой труп подвергнется меньшим истязаниям и надругательствам, чем труп бедного унтер-офицера Визе. Всё ещё смутно надеюсь, что большинство жутких повреждений были нанесены ему уже после смерти, а не при жизни. Что партизаны просто надругались над трупом, а не истязали живого беззащитного пленного. Ибо даже если просто представить себе подобную мучительную смерть, то это может свести с ума любого человека с даже очень крепкими нервами.
Вообще не стоит сосредоточиваться на таких мрачных мыслях, думай - не думай это делу не поможет. Лучше думать о побеге. Пока вроде нет никакой возможности, но надо внимательно наблюдать за порядками в партизанском лагере.
Сижу, полуприкрыв глаза, а сам внимательно осматриваюсь вокруг и примечаю каждую мелочь. Замечаю, что охраны в лагере нет никакой, вероятно надеются, что их надёжно защищает непроходимая чащоба вокруг. Люди ведут себя расслабленно: те, что обедают у костра, поминутно прикладываются между едой к большой бутыли с мутноватой жидкостью. Думаю, что это самогон и надеюсь, что к сумеркам все они будут уже достаточно пьяны, чтобы организовать за мной эффективную погоню.
Однако, как вкусно пахнет еда из их большого котла. Это они явно варят свиную тушёнку с недавно разграбленного ими нашего склада. И гороху туда с того же склада накидали, и каких-то своих лесных пряных трав. Обалдеть, какой аромат, а я уже около суток ничего не ел, я сейчас просто подавлюсь слюной.
Сидящий с краю у костра дедок наваливает в котелок полный половник варева и несёт его ко мне.
- Эй, ты что собираешься кормить фашиста?! – пытается возмутиться мой конвоир и ногой переворачивает котелок.
Вот скотина! Неужели мне так и не придётся сегодня поесть?! Желудок аж сводит от голодного спазма. Горка густого, аппетитного варева из свинины, картошки и гороха, дымясь, расползается по земле у моих ног.
Вспоминаю нашего Хайнца, как он месяц назад примерно так же издевался над пленными красноармейцами: перевернул их бадью с капустным супом и заставил всё слизывать с грязного кухонного пола, словно собак. Да этот русский часовой даже чем-то напоминает нашего Хайнца – такой же ненавидящий взгляд из-под не обремененного лишним интеллектом низкого лба и такие же уркаганские повадки. Неудивительно: быдло – оно и есть быдло, какой бы национальности оно не было, и в какую форму его ни одень. Прицепи быдлу на фуражку хоть череп с костями, хоть звёздочку – сущность его одинакова и не сильно зависит от идеологии.
-98-
Кстати, среди наших нашёлся офицер, который отругал Хайнца за его глупую выходку. А здесь?
Что ж, добрые люди есть везде, опять таки невзирая на национальность и идеологию.
- Дурак ты, - невозмутимо говорит часовому старик и, возвратившись к костру, вновь наполняет котелок густым варевом, и снова идёт в нашу сторону.
Часовой оторопело следит за ним, затем делает шаг вперёд.
- Ещё раз перевернёшь, я ещё раз его наполню, - спокойно глядя ему в глаза, говорит дед. – Что ж так из-за твоей дури полный котёл супу переведём?
Котелок вновь ставят рядом со мной, я уже тянусь к нему в предвкушении вкусного обеда. Часовой криво ухмыляется и заносит ногу, чтобы пнуть котелок.
Но тут уже вмешиваются остальные сидящие у костра партизаны.
- Эй, Фиксатый, кончай быковать! Пусть фриц пожрёт нормально.
Часовому приходится смириться и разрешить деду накормить меня. Конечно, аппетит мне несколько портят косые взгляды часового и недовольное ворчание, но плевать на него.
Сижу, уминаю деревянной ложкой вкуснейший суп, тороплюсь, обжигаюсь.
- Да ешь ты спокойно, этот уркаган тебя не тронет, - покровительственно улыбается дедок – А мало будет, так я добавки принесу.
Замечаю, что он на самом деле не так уж и стар, просто давно не стригся и зарос до самых глаз густой седой бородой, но глаза блестят ещё молодо – скорее всего, ему не более шестидесяти лет. Он весь напоминает какого-то доброго лешего из русской сказки. И зовут его почти как лешего – дядя Лёша.
У него степенная, пересыпанная мудрёными словечками речь, но когда я что-то не понимаю, он старается растолковать мне на немецком. Откуда у жителя лесной глуши знание немецкого? Всё объясняется просто: оказывается, в Первую Мировую он успел побывать в австрийском плену. Рассказывает, как работал на ферме у одной фрау, и как она его подкармливала его вайсвюрстами и свининой, тушёной с кислой капустой.
- Моя бабка так готовить не умеет, - вздыхает он. – Да и с чего ей готовить, ежели мы в нашем колхозе и картошки-то досыта не видели. А у них в Германии бауэры богато живут.
- Колхозы вишь ему не нравятся… Дядя, а может ты – скрытый куркуль? – находит повод прицепиться наш часовой. – Может ты потому и подкармливаешь этого фрица, что фашисты обещали всем куркулям вновь раздать колхозную землю в единоличное пользование?
- Я ж сказал, что ты дурак, - спокойно говорит дедок и скручивает цигарку. – И ты каждый раз подтверждаешь это.
-99-
- А ты скрытая контра, - злится похожий на Хайнца часовой. – Наверняка хочешь помочь фрицу сбежать. А потом скажешь фашистам, вот мол, я спас вашего солдата, давайте мне за это сто десятин пахотной земли.
- Дурак он и есть дурак, - пожимает плечами старик.
- А ну, ты… пошёл отсюда! – часовой разражается грязным матом и замахивается на старика винтовкой.
Дед укоризненно качает головой, но всё же вынужден уйти. Ладно, я хотя бы успел доесть то, что было в котелке.
Внезапно краем глаза замечаю Лельку, рядом с ней идёт Василий. На её плечи накинут его пиджак; он наклоняется над ней, и что-то шепчет на ушко, его рука по-хозяйски пытается приобнять её за талию. Она поднимает к нему голову и улыбается в ответ, затем они оба скрываются за дальней землянкой. Ревность впивается в моё сердце отравленной стрелой. Что она нашла в этом партизане – неотёсанном мужике с грубыми как грабли руками и с ожесточённым характером волка- одиночки? Чем смог он покорить её душу? И чем я хуже? Лишь только тем, что я немецкий солдат?! Тем, что я ношу мундир чужой армии? Неужели это так важно для неё? Неужели для неё слова «фашист», « коммунист» важнее искренних человеческих чувств? Значит, меня она в горячке спора обозвала фашистским извергом. А Василий тогда кто?! Я, по крайней мере, не издевался над беззащитным пленным и не выкалывал глаза! Хотя, скорее всего она не знает об этом, вряд ли новый друг хвастался ей подобными подвигами.
Солнце клонится к закату, набегает ветерок и становится ощутимо холоднее. Я уже почти не чувствую своих босых ног. Интересно, ведь нельзя отморозить ноги при плюсовой температуре? Хотя не исключено, что ночью будет заморозок - уже первые числа ноября.
Но видимо, мой ангел хранитель спохватился, что обязан решать проблемы не только голода, но и холода.
Внезапно к нам подходит Петруха – тот самый молодой партизан, которому Василий так щедро « подарил» мою обувь. И, видимо, у Петрухи есть ещё остатки совести. Нет, не подумайте, что он вернул мне мои сапоги. Он принёс мне онучи и пару лаптей и смущённо показал, как их надо одевать. Наматываем онучи почти по колено поверх вермахтовских брюк, завязываем верёвочки. Красавец! Прямо как Иванушка-дурачок я в этих лаптях. Ладно, сейчас не до красоты, зато хоть ногам стало теплее.
- Данке, - говорю я Петрухе. – Теперь могу быть точно уверен, что помру не от простуды, а от партизанской пули.
-100-
- Да перестань, - машет рукой молодой партизан. – Никто не собирается тебя убивать. Вот починишь рацию, и всё будет хорошо. Будешь жить с нами в отряде. Ты ведь не фашист? Рабочий? Арбайтер? – его глаза ждут ответа с такой надеждой, что мне даже жаль разочаровывать его отрицательным ответом.
- Нет, я не рабочий. Я только школу перед армией закончил и нигде ещё не успел работать.
Но, похоже, Петруха доволен и таким ответом.
- Я тоже перед войной десятый класс закончил, - радуется совпадению он.
Выходит молодой партизан мой ровесник, но выглядит младше. Он ниже меня ростом, у него круглое мальчишеское лицо с пухлыми румяными щеками и носик уточкой. Одет в распахнутое гражданское драповое пальто, но из - под него видна красноармейская гимнастёрка с комсомольским значком на кармашке. Говорит быстро и пылко, хотя иногда запинается и заикается.
- Вот ты мне объясни, Пауль, почему немецкие рабочие пошли за Гитлером? – теребит он меня. Видно, его очень волнует этот вопрос. – Ведь он же против настоящих защитников интересов рабочего класса - коммунистов?
Боже, что я могу объяснить этому наивному русскому мальчику?
- Видишь ли, фюрер вывел страну из экономического кризиса, ликвидировал безработицу, он реально сделал жизнь простых рабочих намного лучше.
- Неправда! – мотает головой Петруха. – Это у нас ликвидировали безработицу – родимое пятно капитализма. У нас колхозы, трактора!
- А у нас строят скоростные дороги, строят столовые и душевые на заводах, а ещё просторные чистые дома для рабочих. Если я женюсь, мне дадут аж тысячу рейхсмарок на строительство жилья, и всего под один процент годовых. И за каждого рождённого ребёнка с меня спишут четверть долга - целых двадцать пять процентов. Родим четверых детей – дом подарят нам бесплатно. Я хочу много детей…
- Что ты мне всё про кредиты и проценты твердишь. Всё это примитивная мещанская психология, – пренебрежительно морщится русский. -А у нас электрификация, индустриализация, у нас стахановцы и соцсоревнование!
- А у нас теперь простой рабочий может поехать отдыхать на канарские острова на круизном пароходе. У нас строят социализм, только на национальной основе - пытаюсь рассказать я понятными ему словами, но он не верит!
- Это у нас строят социализм! А у вас фашизм, - гнёт свою линию комсомолец.
- Послушай, вот вам в СССР говорят, что мы фашисты.
-101-
Но фашисты в Италии, у Муссолини. А у нас национал- социалисты. Понимаешь, от слова социализм. Только не интернационал социализм, как у вас, а национал –социализм. То есть социализм только для Германии. Нацисты впервые ввели оплачиваемый отпуск для рабочих, государственную пенсию по старости.
- Да какой у вас может быть социализм, если вы не прогнали своих капиталистов, не национализировали заводы и фабрики, - пытается показать свою учёность молодой комсомолец.
- А что такое настоящий социализм? Это когда государство всё делает для трудового народа, - настаиваю я, -Наша организация Deutsche Arbeiterfront защищает рабочих от произвола и эксплуатации хозяев заводов. И не позволяет вывозить полученную путём эксплуатации прибыль за границу. Капиталы должны работать на благо всей страны, всего народа!
- У вас кровавая диктатура, у вас строят концлагеря и убивают евреев, - видно, что мой оппонент уже начинает злиться.
- А надо ещё подсчитать, где больше народу сидит, в наших концлагерях или в вашем ГУЛАГе, - я тоже начинаю возбуждаться и не вполне понимаю, что последнюю фразу говорить не стоит.
- В наших тюрьмах сидят враги народа, а в ваших коммунисты! - Петруха краснеет от возмущения и тычет в меня пальцем. – Ты… да тебе фашистская пропаганда все мозги задурила! Ты фашист! Но я уверен, ты обязательно прозреешь! Ты поймёшь, что правы коммунисты, а не ваш Гитлер. И вообще, сразу видать, что ваш Гитлер припадочный!
Ну и как прикажете с ним разговаривать? Демонстративно зеваю, и укладываюсь на землю.
Заметно, что убеждённый комсомолец здорово разочарован своей попыткой переубедить « задуренного фашистской пропагандой» немца. Задуманный им разговор по душам не получился, каждый из нас был искренне уверен в правоте своей идеологии, поэтому не слышал и не желал слышать другого. Гордо задрав голову, Петруха покидает меня.
Хорошая новость – оказывается, мне не придётся ночевать под открытым небом. К нам подходит офицер НКВД и велит часовому перевести меня в хатёнку на другом конце села. Заходим в нежилое строение; окна выбиты и завешаны рваными одеялами, деревянные полы перекошены и грязны, растопить полуразрушенную печь не представляется возможным, да Фиксатый и не пытается сделать это. Он старательно стелет себе пару одеял, мне же приказывает лечь просто на пол в углу.
-102-
Ладно, хотя бы есть крыша над головой и стены защищают от ветра.
Через некоторое время слышу над головой ещё чьи-то шаги, затем знакомый голос заискивающе произносит:
- Слушь, Фиксатый, мне надо с ним маленько перетолковать. Выдь ненадолго. Не боись, он не убежит.
- Чё, соскучилась по своему немчику, - мой конвоир оскаливает в ухмылке свои редкие лошадиные зубы. – Говори при мне, я вам не помеха.
Лелька опускается передо мной на корточки и осторожно трогает за плечо. Я вздыхаю и поворачиваюсь к ней.
- Пауль, я вот тебе тулупчик принесла. Постели, а то холодно на сыром полу.
Наклоняется и заботливо стелет в мой угол старый бараний тулуп.
В её голосе столько искренней жалости и теплоты, что это трогает моё сердце.
- Лелечка, милая, скажи правду, ведь эти большевики заставили тебя помогать им? Я знаю, они шантажируют и запугивают тех, кто сотрудничает с оккупантами? Они угрожали тебе или твоей семье? Этот Василий?! Я видел у Василия одну приметную вещь, она раньше принадлежала покойному Визе. Леля, я уверен, что именно он со своими дружками участвовал в казни ефрейтора Визе. Он сама воплощённая ненависть… осталась ли в нём хоть капля человеческого?!
Но она даже не желает дослушать меня:
- При чём тут Василий?! Я комсомолка и выполняю свой долг.
Сначала я вообще не хотел разговаривать с бывшей подружкой, после случившегося сегодня моя любовь к ней обратилась в кучку сгоревшего пепла. Но видимо, под пеплом ещё тлели угли, готовые вновь разгореться в жаркий огонь. Я снова не выдержал, очарованный магией её голоса. Но эти её последние слова – снова как ведро холодной воды на костёр.
- Ну, и чего тебе надо от меня, предательница?
- Я не предательница, - Лелькино лицо вспыхивает ярче, чем кумачовые маки на её полушалке. – Я была бы предательница, если бы отказалась выполнить приказ своего командира, подвела бы своих товарищей.
- Леля, очнись! Этот Фиксатый с повадками уголовника, этот НКВДэшник с холодными глазами змеи – они твои товарищи? Ведь они присланы из центра, чтобы баламутить народ против немецкого порядка?! Что ты вообще делаешь здесь, в этой банде?
- Мы защищаем свою страну, защищаем Советскую власть.
-103-
- Боже мой, Леля, что дала тебе эта советская власть?! Немецкая армия принесла русскому народу освобождение от кровавой диктатуры большевиков. Я и мои камерады…
- Твои камерады Хешке и Хайнц, смеясь, убивали еврейских детишек.
- Леля, но ты же прекрасно знаешь, что не все наши солдаты такие.
- Да, есть ещё такие, как гауптман Шульц, которые вешают на площади заложников.
- Но этот же гауптман Шульц открыл в городке школу и больницу.
- А кто приказал заживо сжечь жителей Красыни?!
Ох, снова этот спор, снова она пытается переубедить меня, снова хочет внушить мне свою коммунистическую правду. И отчасти она права, я тоже в ужасе от того, какими жестокими методами действует наш Шульц. Но ведь это из-за таких, как Василий или Фиксатый; это они стреляют из-за угла в наших солдат, а потом скрываются. Это они своими действиями подставляют мирное население, провоцируя немецкие власти на ответные меры возмездия. Но вижу, что спорить с Лелькой бесполезно, она упрямо сжала губы и уже готова выпалит мне в ответ свои аргументы. Лучше бы мне прервать этот спор, сейчас не время и не место для подобных разговоров – мне стоит больше побеспокоиться о спасении своей жизни. Как бы то ни было, видно, что девушка испытывает ко мне хотя бы жалость и она – моя возможно единственная надежда на спасение. Если бы удалось уговорить её помочь мне бежать!
Мы говорим по-немецки, поэтому я уверен, что низколобый охранник не в состоянии нас понять.
- Леля, милая, я знаю, что ваши всё равно убьют меня. Ведь после того, как я починю рацию, я буду уже не нужен вашему командиру, я буду только лишней обузой для отряда.
- Пауль, брось говорить глупости, - обрывает она меня. – Нашему командиру нужен радист, чтобы передавать разведданные на большую землю. Поэтому он не станет расстреливать тебя.
Час от часу не легче! Так вот какие у них планы, я ещё должен буду помогать им воевать против моей страны! Моё желание сбежать из партизанского отряда усиливается ещё больше, но с разочарованием понимаю, что Леля мне в этом помогать не станет.
- Климова, ты где? – слышен начальственный голос из-за двери. Леля торопливо поднимается и покидает меня, а я сворачиваюсь улиткой и пытаюсь заснуть.
