От любви до ненависти

Просыпаюсь часа через три; уже совсем темно, только сквозь прорехи в соломенной крыше заглядывает ущербная луна. Лагерь затих, видимо почти все партизаны улеглись спать. Самое время попытаться сбежать! Я пытаюсь объяснить похожему на Хайнца часовому, что у меня внезапно расстроилось пищеварение и мне срочно надо в кусты. Для пущей достоверности сопровождаю свои слова нарочитой актёрской игрой: страдальчески морщу лицо, жмусь и даже поскуливаю.
- Что, не пошли впрок партизанские харчи? Или это тебя со страху так прослабило? Типа медвежья болезнь? – изгаляется Фиксатый, но соглашается идти вместе со мной – видимо, ему так же приспичило, но по маленькому.
Встаём, выбираемся через висящую на одной петле дверь наружу и по едва видимой в лунном свете тропе отходим метров на десять от хаты. Пытаюсь убедить часового развязать мне руки – мотивирую тем, что в ином случае ему самому придётся управляться с моей ширинкой и прочим.
- Значит, придётся тебе серить прямо в штаны, - злится русский, но всё же распутывает верёвку на моих запястьях.
Присаживаюсь под кустик, Фиксатый брезгливо отворачивается и начинает расстёгивать свои брюки. Стоит рядом и поливает травку; вижу, что красноармеец расслабился и потерял бдительность. Кошкой прыгаю ему на спину и согнутой рукой охватываю шею; мой локоть у него под подбородком, он хрипит, не в силах крикнуть и позвать на помощь. Немного поворачиваю руку, хрустят позвонки в основании черепа и только что полное жизни тело обмякает подо мной, и мешком оседает на мокрую траву.
- Извини, товарищ, это война, - шепчу я.
Наверное, если бы это был Петруха, свернуть шею было бы для меня морально сложнее. Мне было бы жаль молоденького наивного парнишку. Но этого грубого, хамоватого красноармейца я вполне воспринимаю как врага. В конце концов, это убийство – вынужденная плата за спасение своей собственной жизни. Я понимаю, что я оправдываюсь. Но перед кем? Перед убитым?! Перед самим собой?! Перед Богом?! Это война. А ля гер ком а ля гер – на войне как на войне, говорят французы. Впрочем, всё это я думаю уже на бегу, мои ноги быстро несут меня прочь от партизанского лагеря. Интересно, сколько времени пройдёт, пока в отряде заметят отсутствие меня и Фиксатого? Надеюсь, что буду иметь побольше форы; партизаны показались мне довольно беспечными людьми. Кстати, даже хорошо, что Петруха дал мне лапотки – бежать в этой лёгкой крестьянской обувке намного удобнее, чем в тяжёлых вермахтовских сапогах.

-105-

Продираюсь сквозь валежник; темнота, хоть глаз выколи; луна спряталась за низко нависшие тучи, начинает накрапывать мелкий дождик. Пытаюсь сориентироваться с направлением, чтобы хотя бы не кружить по лесу. Я слышал, что не имея ориентира, люди в темноте частенько идут не прямо, а по большой дуге и, сами того не замечая, нередко возвращаются на то место, откуда ушли. Вот будет весело, если к утру, измотанный и промокший, я вновь окажусь в окрестностях партизанского лагеря! Внезапно земля уходит из-под моих ног, и я проваливаюсь куда-то вниз. С ужасом думаю, что это волчья яма с острыми кольями на дне. Впрочем, с недавнего времени подобные ямы партизаны роют уже не для лесных зверей, а для наших солдат. Кряхтя и потирая ушибленный при падении локоть, поднимаюсь и осматриваюсь: это неглубокая ложбина, по дну течёт ручей. Возможно, именно тот, по которому мы шли по дороге в отряд, разувшись и путая следы. Решаю идти вдоль него: если это тот ручей, то он выведет меня по направлению к Лелиному городку. Но даже если не тот, то всё равно – ручей вряд ли течёт по кругу и всё равно он уведёт меня подальше от партизанского лагеря. Шагаю в быстром темпе ещё около получаса, ручей становится всё полноводнее и всё менее похожим на тот, по которому мы пришли. Понимаю, что выйти назад к городку у меня не получиться. Ну и ладно, всё равно выйду хоть куда-нибудь. Не может ведь этот лес быть бесконечным, это всё-таки не Сибирь. Вдруг ощущаю, что почва под моими ногами как –то странно заколебалась и мягко опустилась – ощущение такое, словно идёшь по пружинящему гамаку. Я сделал ещё пару шагов – воображаемый гамак стал колыхаться ещё сильнее, казалось, что грунт вокруг меня пошёл волнами. В недоумении я остановился, не решаясь идти дальше – вот этого как раз делать не стоило. Вокруг моих ног тут же начала собираться вода, я резко рванулся, сделав вторую роковую ошибку. Как мне потом объяснили, я попал на окраину низинного болота – такие болота часто образуются в поймах ручьёв. Получилось, что злополучный ручей, от которого я ждал спасения, завёл меня прямиком в болото! И колыхалась подо мной не почва, а слой торфяно-растительного покрова, образованного сросшимися и отмершими растениями. Пока я шёл медленно и спокойно, и пока слой был достаточно толст – он выдерживал вес моего тела. Но как только я ступил на сплавину ( или окно) то истончённый слой прорвался и я мигом провалился почти по пояс. Мои ноги до середины голеней вязнут в какой-то густой жиже, сверху жижу покрывает примерно полметра холодной затхлой воды. Вода мгновенно пропитывает мою одежду, делая её ещё тяжелее. Дёргаюсь, пытаюсь выбраться, но чувствую, что тону, как муха в солидоле.

-106-

Чавкающая зловонная жижа постепенно засасывает меня. Вот я уже увяз до колен, вот уже не в силах вытянуть ни одну из ног. Меня постепенно охватывает паника, я пытаюсь дотянуться рукой до растущей неподалёку чахлой берёзки, кажется она совсем рядом, но…не достать, как бы я не вытягивался. Зато мои судорожные телодвижения ещё больше затягивают меня в глубину; вот я уже завяз почти по пояс. Боже, неужели, моя молодая жизнь окончиться так банально – в этом отвратительном болоте посреди проклятого русского леса?! Здесь сама земля враждебна к захватчикам, убежавшего от партизанской пули убивает сама природа! Паника моя нарастает, и я вдруг помимо собственной воли начинаю истошно орать. Я беспорядочно колочу руками по поверхности болота и ору до боли в горле: «Хельфт мир! Битте! Лёйте! Хельфт мир!». ( Помогите мне! Люди!) Боже, ну кому я кричу, кого хочу дозваться?! Здесь дикий лес и дикое болото, и ни одной человеческой души на десятки километров вокруг. Мои нелепые телодвижения лишь приближают мой неизбежный конец. Впрочем, как говорится: лучше ужасный конец, чем ужас без конца! Вот я увяз уже выше груди, в разинутый в крике рот начинает захлёстывать болотная вода, и я отчаянно тяну шею наверх. «Хельфт мир! Битте! Лёйте!» - я уже не ору, я уже хриплю, наполовину захлебнувшись. Внезапно вдали возникают несколько лучей электрических фонариков. Они мечутся по окраине болота и наконец, сосредотачиваются на мне. Слышны голоса, немецкие голоса! Грубые и прокуренные голоса наших гренадёров кажутся мне сейчас ангельскими голосами! Трое парней приближаются ко мне, быстро совещаются; затем один из них с корнем вырывает из земли тонкую берёзку и протягивает мне её как палку; собирая остаток сил, я хватаюсь за неё. Его камерады сцепляются руками друг с другом и вместе дружно тянут меня из болота; они скользят, сами вязнут в грязи почти по колено, падают; но всё же общими усилиями спасают меня. Я благодарю их и рыдаю от счастья, немного стесняясь своих слёз, но они добродушно утешают меня; один протягивает свою флягу с крепким шнапсом; я делаю несколько глотков, и блаженное тепло разливается по моим жилам. Они берут меня под руки и ведут в свой лагерь неподалёку; от полуторачасовой борьбы с болотом и пережитого смертного страха я совсем обессилел; мои ноги как ватные. Меня заносят в палатку, стягивают пропитанное болотной грязью и вонью обмундирование, растирают тело спиртом. Рассматриваю нашивки на их форме и понимаю, что они из моего же полка СС, только другая рота, что была расквартирована в соседнем большом селе.

-107-

- Что с тобой стряслось, солдат? Откуда ты здесь взялся? – светя в лицо фонариком, надо мной склоняется недоумевающее лицо их командира Карла Лянгсхельда.
Я взволнованно пересказываю свою историю, столпившиеся в палатке солдаты ахают и качают головами: «Повезло тебе парень, ты вырвался из лап самого дьявола!»
- Сможешь показать дорогу в их лагерь?- спрашивает офицер.
- Да, наверное, смогу. Я почти всё время шёл вдоль ручья.
- Мы как раз сосредоточены здесь, чтобы начать антипартизанскую операцию. Но мы понятия не имели, где искать их отряд в этом огромном лесу. Но если ты сможешь найти обратную дорогу… Смогу ли?! У меня нет полной уверенности, но я постараюсь! Чувство долга придаёт мне силы. Меня переодевают в запасное сухое обмундирование, вручают оружие, и вот я уже вместе с ротой СС выступаю в путь. Идём тихо, молча; под ногами не хрустнет ни одна веточка. Даже удивительно, как такое количество людей не производит в лесу почти никакого шума. Движемся, словно отряд призраков, лишь поблёскивают в свете выглянувшей из-за туч луны сдвоенные руны зиг на наших касках. Ручей, как верный проводник, выводит нас в окрестности партизанского лагеря; вот запомнившийся мне расшибленный пополам молнией огромный дуб; вот цепочка моих собственных следов на влажной земле. Уже чуем обострённым обонянием запах близкого человеческого жилья. Удивительно, но в лагере тихо – неужели ещё не обнаружили моего побега? Высланные вперёд разведчики снимают часовых, вернувшийся из разведки солдат обтирает от крови лезвие своего эсэсовского кинжала и докладывает: «Путь свободен». По команде офицера рота окружает посёлок: прячась за густым кустарником, подбираемся почти к самым домам. Лица солдат сосредоточены и суровы, зловеще поблёскивают примкнутые штыки.
- Jetzt machen wir Schluss mit diesem Wespennest! Сейчас мы разом покончим с этим осиным гнездом, – говорит Лянгсхельд и даёт сигнал к атаке. В небо взвивается алая ракета, шипя и разбрызгивая в полёте сверкающие искры; в тот же миг лесная тишина взрывается треском автоматных выстрелов и басовитым лаем наших ручных пулемётов МГ-34. Атакующие стремительно врываются на деревенские улицы, солдаты распахивают двери домов и швыряют туда оглушительно ухающие гранаты; взрывной волной вышибает стёкла, крыши из дранки легко воспламеняются. Выскочившие из землянок партизаны попадают под косящий веерный огонь автоматов, их тёмные силуэты мечутся по улице, на некоторых белеет исподнее бельё. То тут, то там завязываются скоротечные рукопашные схватки: в ход идут ножи и сапёрные лопатки, русские рубятся, чем под руку попадётся.

-108-

Яростные вопли на немецком, отчаянный русский мат, перепуганный визг женщин и детей, грохот взрывов – всё сливается в одну ужасную какофонию звуков; в воздухе носятся искры и пепел от горящих хат; пахнет пороховым дымом и кровью. Беспощадная лава атакующих постепенно заполоняет деревню, ничто не в состоянии устоять перед нашим напором. Вместе с камерадами мелкими перебежками движемся к центру деревни; прячемся за стволами деревьев и стенами уцелевших домов. Я нырнул в узкий проход между домом и сараем, намереваясь скрытно подобраться к командирской землянке, как вдруг из-за угла дома навстречу мне выскакивает долговязая фигура: я вижу разверстый в диком крике рот и вскинутую винтовку; выстрел гремит буквально над моим ухом, пуля сшибает с меня кепи и слегка царапает темя - русский промахнулся потому, что я слегка оступился на округлом камешке. Я тоже пытаюсь выстрелить, но …осечка! Тем временем враг, не теряя времени на перезарядку, поднимает свою винтовку как дубину и намеревается обрушить её на мою незащищённую каской голову. Я делаю обманное движение, уклоняюсь; партизан бьёт в пустоту - увлекаемый инерцией удара и массой собственной винтовки, он вынужден податься вперёд и подставить мне свой незащищённый бок. Я мгновенно пользуюсь его ошибкой и делаю выпад штыком. Гранёное лезвие с хрустом входит в тело, протискиваясь между рёбрами. Но я резко выдёргиваю штык и остервенело колю ещё раз, затем ещё и ёщё, в грудь, в шею, в живот - пока пригвождённое к земле тело не перестаёт дёргаться. Раньше мне ни разу не приходилось участвовать в штыковом бою, я только тренировался на набитом соломой чучеле в учебном лагере. И я вам доложу – это совершенно разное ощущение: входит твой штык в соломенную куклу или в живую сопротивляющуюся человеческую плоть. От испуга и неожиданности меня словно переклинило, словно в моё тело вселился какой-то неистовый берсерк из древних нордических легенд. И именно этот яростный дух заставлял мою руку раз за разом продолжать добивать врага до полной его смерти. Пока я колол, я не смотрел ему в лицо, но когда он затих, я смог оторвать свой взгляд от его груди, куда раз за разом вгонял свой штык. Я перевёл взгляд на его лицо и понял, что передо мной Василий. Даже после смерти лицо его сохраняло выражение неукротимой ярости; на минуту мне показалось, что он сейчас встанет как зомби и продолжит схватку. «Русского мало убить, его ещё и повалить надо» вспомнилась мне поговорка; я не решился переступить через труп – словно в глубине души боялся, что мертвец может схватить меня за ногу. Опасливо, бочком я постарался обойти его, протиснувшись между распростёртым в узком проходе телом и стеной дома.

-109-

Тем временем партизанам удалось организовать круговую оборону в церкви, стоящей в самом центре села. Не слишком большое здание оказалось битком набито людьми – туда сбежались все, кто уцелел в первые минуты штурма деревни: в том числе и женщины с детьми. Наш командир приказал на некоторое время прекратить стрельбу; приложив ко рту ладони как рупор, он прокричал предложение о капитуляции. Я постарался как можно громче повторить его слова на русском языке. Я не могу разместить в книге слова, которыми партизаны ответили на предложение сдаться. Знаменитый ответ запорожцев турецкому султану просто меркнет и кажется детским лепетом перед тем потоком семи- нет, десятиэтажного русского мата, который донёсся до нас из окон церкви. Одновременно все окна ощетинились ружейными стволами и выплюнули в нашу сторону дружный залп, с высоты колокольни ударил станковый пулемёт. Наш офицер имел неосторожность во время переговоров приподняться из-за куста, и враги засекли его местонахождение: теперь ему пришлось крупно пожалеть об этом – он охнул и схватился за плечо; когда он отнял ладонь, она была красна от крови.
- Wenn der Feind sich nicht ergibt, wird er vernichtet. Если враг не сдаётся, его уничтожают, - примерно так можно перевести с немецкого сказанную им сквозь зубы фразу. Он не захотел рисковать своими людьми, посылая их на штурм ощетинившегося всеми стволами здания, он выбрал способ проще. По его команде несколько эсэсовцев начали стрельбу по крыше церкви зажигательными патронами и сигнальными ракетами. Вскоре нам удалось добиться своего – сделанная из дранки крыша вспыхнула, и налетевшие порывы ветра начали раздувать пламя. Помещение быстро начало наполняться едким дымом, люди начали кричать и задыхаться. Некоторые из партизан пытались спастись, выскочить из горящей церкви. Они выскакивали в объятой пламенем одежде и бежали, размахивая руками, как живые факелы; некоторые катались по земле, тщетно пытаясь сбить огонь. Я видел, как стоящий рядом со мной солдат прицелился в бегущий силуэт, но я понял, что это женщина, и ударил стрелявшего под руку – пуля ушла в воздух. Между тем пожар разгорался всё сильнее, скоро вокруг стало светло как днём, и мы отпрянули подальше от нестерпимого жара и летящих во все стороны искр. Всё это походило на настоящий ад, и мы играем в нём роль чертей. Всё произошедшее дальше настолько ужасно, что моя память отказывается полностью воспроизводить события этого дня; вероятно, это какой-то защитный психологический барьер, мешающий мне окончательно сойти с ума, терзаясь мыслями о содеянном нами.

-110-

В моей памяти застряли лишь отдельные фрагменты, осколки тех страшных воспоминаний, и я старательно гоню их прочь. У некоторых солдат после войны остались в груди ранившие их осколки мин или снарядов – во мне таким же осколком сидит память того дня. И как настоящие осколки вдруг начинают шевелиться и царапать своими острыми краями сердце, так и эти осколки памяти вдруг оживают во мне и причиняют невыносимую боль. Обычно это происходит ночью, когда защитный контроль сознания ослабевает. И тогда, во сне, я вновь оказываюсь посреди той горящей деревни и вижу полностью объятую огнём, гудящую от пламени, словно большой орган церковь; вижу, как с треском обрушивается крыша, придавливая раскалёнными балками людей; слышу предсмертные крики сгорающих заживо. Крики женщин, детей. Эти оглушающие крики до сих пор звенят у меня в ушах. И этот запах… запах горящего человеческого мяса и горящих волос … И я просыпаюсь от ночного кошмара, весь в холодном поту, я подскакиваю на кровати и отчаянно таращусь по сторонам – Готт зай данк ( слава Богу) вокруг меня не партизанский лес сорок первого года, а уютные стены моей дрезденской квартиры. И я дрожащими руками лезу в прикроватную тумбочку и накапываю себе валидол, а затем иду на балкон и курю раздирающие мои лёгкие папиросы, хотя не курил до этого уже пару месяцев и думал, что окончательно оставил эту вредную привычку. И запах табака хоть как-то глушит тот другой запах – запах гари. Как это называется у психиатров – слуховые и обонятельные галлюцинации? Sagen Sie,wie soll ich das vergessen? Как, скажите, как мне это забыть? Игорь, шестьдесят лет прошло. А всё перед глазами так, как будто было только вчера…! Die Erinnerungen, ach diese furchtbaren Erinnerungen! Память, ах, эта страшная память! Я вспоминаю, как потом увидал среди погибших трупик маленькой Зои; лицо её было сильно обгоревшим, но я опознал её по металлическому браслету на маленькой ручке. Этот браслет я сам же ей и подарил несколькими днями ранее; я помнил, как ребёнок наивно радовался подарку. Зоя подпрыгнула и, дрыгая ножками, повисла у меня на шее, крепко обняв меня. Я помнил тепло её маленького, почти невесомого тельца и запах парного молока, исходивший от её тонких ручек, и локон тёмных каштановых волос, щекотавший мой нос. Я кружился по комнате, держа её на руках, а она смеялась своим нежным серебристым смехом и благодарила меня за подарок. Неужели это было всего три дня назад? А потом Алька куда-то исчез вместе с ребёнком, и я даже не мог подумать, что он унёс её в партизанский отряд. И вот теперь я сижу на коленях над маленьким трупиком, и вижу сквозь застилающие глаза слёзы слегка оплавленный браслетик на мёртвой обугленной ручонке - мой последний подарок.

-111-

Зоенька, детонька моя, как же так получилось?! Ведь я не желал тебе зла! Я любил твою мать и был готов полюбить тебя, как любил бы своего родного ребёнка. Я думал, что мы все вместе будем жить счастливо после победы, после нашей победы, что у нас с Лелей будет ещё много детей и процветающая ферма под Псковом. Я мечтал, что построю для нас большой красивый дом, и хозяйство мы будем вести с чисто немецким порядком. А вместо всего этого вокруг меня всего лишь дотлевающие головешки на месте православного храма и горы русских трупов. И этот навязчивый сладковатый запах сгоревшей плоти… И обгорелые волосёнки Зои… Warum musste das passieren? Bei Gott!Ich wollte das nicht.Herr!Vergib mir!Vergib uns allen, niemand von uns wollte das! Почему?! Ну, почему так получилось?! Видит Бог, я не хотел этого! Господи, прости меня, прости всех нас, никто из нас не хотел этого! Зловещая цепь случайностей, зловещая цепная реакция ненависти и эскалации насилия привела к этому страшному концу. А где сама Лелька? Наверняка она тоже лежит мёртвая где-то среди этих развалин. Да, она первая предала меня, предала нашу любовь; заманив меня в отряд, она фактически подвела меня под расстрел. Но я не желал ей такой ужасной смерти. Я бы всё отдал, лишь бы они с Зоей остались живы. Мне так больно, мне так отчаянно больно, что я готов биться головой о стену, чтобы хоть как-то перебить эту душевную боль. Слёзы душат меня, они закипают в горле и не в силах прорваться наружу, я задыхаюсь от слёз, они выжигают мою душу изнутри, словно соляная кислота. И пусть сейчас хоть одна сволочь скажет, что это крокодиловы слёзы! Я рыдал вполне искренне, и все наши солдаты понимали меня.» Седой старик отнял от лица промокший от слёз носовой платок и поправил цветы на крохотном могильном холмике. Алые, как кровь гвоздики из большого букета почти заслоняли скромное надгробие с надписью «Зоя Климова. 1938 – 1941 год». Молодой парень и женщина средних лет помогли старику подняться с колен и, держа его с обеих сторон под руки, побрели к выходу с церковного двора. Над ними скорбно гудели колокола недавно отстроенной церкви «Спаса на крови».
- Папа, - робко проговорила Людмила Климова – хочешь, я покажу тебе, где было немецкое кладбище? После освобождения Красной Армией нашего городка, красноармейцы сровняли это кладбище с землёй. Но я всё равно знаю, где оно было. Ведь, наверное, там похоронены Фриди и Ганс, погибшие от взрыва Алькиной мины? Ведь они тоже жертвы войны…
- И ефрейтор Визе тоже, – эти слова Игорь произнёс вслух, а про себя подумал «Я до сих пор не могу поверить, что мой дядя Василий участвовал в его казни.

-112-

Что бы там ни говорил дедушка Пауль, что видел в руках Василия нож убитого, но это всего лишь косвенная улика».
- А герои-партизаны Василий и Алик, и командир партизанского отряда похоронены вон там, в братской могиле, - Игорь показал рукой в сторону огромного обелиска с алой звездой наверху и золочёной надписью «Вечная слава борцам за свободу нашей Родины». Наверх вели ступени, сплошь заставленные траурными венками из еловых лап и восковых цветов и увитые алыми лентами. Посетители кладбища подходили к ступеням и клали на гранит цветы.