От любви до ненависти

И вот Лелька со всем своим нерастраченным девичьим пылом принялась за выполнение «комсомольского поручения». Да в самом деле, сложно ли молодой красавице покорить сердце неопытного мальчишки, пусть и одетого в солдатскую форму?! Но женское сердце тоже не камень. Так трудно изображать любовь и удержаться на грани. Иногда Лельке хотелось подойти к Паулю и ласково взъерошить его выгоревшие на солнце волосы, но она тут же тормозила себя: « Никакой он не мальчишка. Он враг – жестокий и наглый оккупант, вторгшийся на её родную землю, и долг каждой комсомолки – выполнять данное в партизанском отряде задание. Да, для этого надо порой пококетничать с этим фашистом, но ни в коем случае не давать волю своим чувствам! Да, для пользы дела можно и даже нужно построить ему глазки, но ни в коем случае самой не тонуть в глубоких озёрах его голубых глаз, которые так томно смотрели на неё ! И когда Леля чувствовала, что начинает тонуть и таять под его ласковым взглядом, то всегда мысленно кричала на себя «Дура ! Нет хуже - предательница ! Такие как он твоего мужа на фронте убили, ещё полгода траура не прошло, а ты! » А Пауль уже был влюблён в неё по уши, и видя иллюзию взаимности с её стороны! Да он просто на крыльях летал! Произошедшие изменения не могли укрыться от внимательных, ревнивых глаз шарфюрера. Как-то раз он загородил дорогу шедшей с полным ведром Лельке и похотливо улыбаясь, спросил: «Что такого она нашла в этом сопливом мальчишке Пауле? Лучше бы русская фрау выбрала его. Бравый шарфюрер научился в Париже искусству любви от тамошних куртизанок и охотно…»
- Парижские шлюхи спали с тобой, а я не стану! – отрезала гордая русская женщина.
- Ты не понимаешь, я заплачу! – напористо продолжал Хешке, пытаясь прикоснуться к её груди.
В ответ Лелька со словами « Охлади свой пыл» вывернула на него полное ведро колодезной воды и убежала, шарфюрер стоял, словно мокрая курица и злобно ругался ей вслед. В другой раз он повторил свою попытку в отсутствии свекрови, та отправилась в село поменять на продукты некоторые вещи. Молодая женщина тихо сидела в своей комнатушке и переодевала дочку ко сну; вдруг её внимание привлёк шум и сопение за дверью, кто-то путался в занавеске и приглушённо ругался по-немецки. Леля подняла глаза: в дверь нетвёрдой вихляющейся походкой ввалился Хешке. Мундир на нём был расстёгнут, открывая несвежую нижнюю рубаху и подтяжки, форменные брюки были заляпаны пятнами от вина. При виде хозяйки он состроил бессмысленную пьяную улыбку на своей прыщавой физиономии и попытался галантно поймать её руку для поцелуя.

-33-

- Что припёрся? Вали отсюда!– Леля неприветливо зыркнула на него и отдёрнула ладонь.
Впрочем, это мало смутило кавалера. Он громко отрыгнул, сказал « Хальт! Абер во ист … » и начал рыться в глубоких карманах своих штанов. Он рылся довольно долго, бормоча себе под нос что-то по-немецки, затем с торжествующим выражением лица протянул Зойке горсть слипшихся карамелек в пёстрых обёртках. Но от него так невыносимо разило выпитым шнапсом, что даже ребёнок оттолкнул протянутую подачку.
- Зи ист айн шлехтес кинд! Юнге партизанин! – Рудольф наклонился к сидящей на руках у матери Заре и сделал ей козу: два пальца с обломанными острыми ногтями больно тыкнулись ей в животик, девочка испуганно заревела, прижавшись к материнской груди.
- Да отстань ты от нас! Иди, проспись! Ты пьян! – Леля прикрыла пышным рукавом чернявую Зоину головку.
- Да, я пьян! –Хешке явно что-то задумал. – Но даже пьяный, я ясно вижу, что эта девочка от еврея. Я юде за версту чую. И я ведь могу доложить в комендатуру, что ты укрываешь в доме еврейского ребёнка. Но если ты будешь поласковее с влюблённым в тебя немецким солдатом…
Его длинные руки, словно уже получив разрешение, похотливо потянулись к обнажённой женской коленке.
- Щас я тебя приласкаю! – звонкая пощёчина звонко отпечаталась на лошадиной морде нациста.
- Ах так! – взвизгнул он – Ну, ты увидишь, что станет с твоей девчонкой! Клянусь, я немало перестрелял таких еврейчат! Мы с ребятами из СС просто подкидывали их в воздух и палили по ним как по тарелочкам в тире!
Лелька ощерилась, словно тигрица, защищающая своего детёныша. Она не так уж сильно испугалась; скорее разозлилась – она прекрасно понимала, что эсэсовец не рискнёт выполнить свою угрозу здесь и сейчас. А он, злобно уставившись ей в глаза, как яростно рычащая, но тем не менее не смеющая укусить собака, продолжая сыпать ужасными подробностями расстрела еврейских младенцев. Вдруг Хешке буквально спиной ощутил три чужих неприязненных взгляда; он обернулся – на пороге возвышалась широкоплечая фигура Гюнтера, за ним маячили Пауль и Фридрих. Фриди был потрясён услышанным до глубины души, его лицо стало серее полотняной занавески, около которой он стоял.

-34-

Зато в глазах Пауля и Гюнтера пылал самый настоящий гнев, и шарфюреру стало очень неуютно под их колючими взглядами. Фельдфебель шагнул вперёд, схватил нациста за грудки и резко рванул вверх: субтильный Хешке повис в его мощных руках словно котёнок, едва касаясь пола кончиками пальцев ног.
- Я тебя предупреждал, чтобы ты оставил эту женщину и её ребёнка в покое?! – в голосе командира прозвучала холодная угроза.
- Да, – пискнул полупридушенный Руди.
- Ну, и какого дьявола ты здесь делаешь?! – Гюнтер тряхнул так, что сукно мундира затрещало, а голова эсэсовца мотнулась, как у марионетки и, казалось, чуть не оторвалась от шеи.
- Пусти! – прохрипел он. – Я буду жаловаться!
Тогда Гюнтер за ворот мундира притянул перепуганную физиономию Хешке к своему перекошенному от ярости лицу и громовым шёпотом высказал всё свое мнение о его жутких россказнях.
- Вот только в штрафбат неохота идти из-за такой твари! – заключил он и отшвырнул от себя Руди, как нечто невероятно грязное и омерзительное.
Тот перекувыркнулся через лавку и застрял в углу, нелепо задрав ноги в серых вермахтовских носках с двумя белыми полосками на щиколотках. В другой ситуации эта комичная поза заставила бы ребят расхохотаться, но потрясённые сказанным Хешке, они просто молча покинули помещение. Их товарищ вдруг открылся им с новой, совершенно неожиданной и ужасной стороны; всё это и вязалось и не вязалось с тем, что они знали о нём.
- Как ты думаешь, неужели он правду рассказал про этих еврейских младенцев?! – Фриди всё никак не мог успокоиться. Он пытливо смотрел в глаза Пауля, словно ждал, что тот скажет ему « Ерунда! Разве ты не знаешь, Руди известный лгун и трепач. Наверняка он всё это только что сочинил, чтобы потрепать нервы и так перепуганной русской женщине. Он просто любит выводить людей из себя, он просто дурно воспитанный мальчишка с извращённой фантазией » Фридрих был воспитан в совершенно иной среде. Единственное, и к тому же долгожданное дитя своих престарелых родителей, он рос словно оранжерейный цветок, заботливо ограждаемый от грязи и подлости окружающего мира. Его отец служил органистом в церкви и был глубоко верующим человеком; мать тоже была тихой и богобоязненной женщиной.

-35-

Они дрожали над своим поздним ребёнком, опасаясь, что уличные мальчишки окажут на него дурное влияние, но он и сам не особенно стремился общаться с такими, как Хешке и его дружки из Гитлерюгенда. Ребята смеялись над деликатными манерами и религиозностью Фридриха, дразнили и приклеивали ему обидные клички , обзывая его то « барышней», то «милордом». Он и в самом деле был гибкий и стройный, словно девушка; он был чувствительным и мечтательным, но он вовсе не был физически слаб! Под изящной внешностью скрывался жёсткий стержень цельного и самостоятельного характера, полного врождённого благородства. Фридрих не боялся, а просто не желал участвовать в мальчишеских драках, он чурался грубых нравов и жестоких проказ Хешкиной компании. Любимым времяпрепровождением для Фриди было сидеть в полутёмном приделе храма, вдыхать сладковатый запах церковных благовоний и слушать строгую и гармоничную музыку фуг, которые играл на органе его отец. Юный Фридрих мечтал стать скрипачом; в пять лет родители обнаружили у него абсолютный слух и купили ему у жившего по соседству еврея старенькую скрипку. Тот же еврей давал ребёнку первые уроки музыки, нахваливая своего ученика и пророча ему будущее великого музыканта. Мальчик бережно открывал потёртый футляр, благоговейно прислонял скрипку к своему худенькому плечу, нежно касался смычком струн, и скрипка в его руках словно оживала. Она начинала петь, словно живое создание, наделённое трепетной и ранимой душой, а сам Фриди весь словно растворялся в музыке, она пронизывала всё его существо, его мысли словно обретали крылья и уносились в иной светлый и добрый мир. Мир, где не было погромов Хрустальной ночи, где не было тюрем и концлагерей. Семья Фридриха не знала, да и не хотела знать обо всём этом, а если что-то и слышали от соседей, то испуганно крестились и говорили « Нет, этого не может быть! Просто потому, что люди не могут быть так жестоки!» Сами очень морально чистые и честные люди, они старались видеть в других тоже только хорошее, порой намеренно закрывая глаза на их пороки. Однажды отец Фриди увидел из окна, как тринадцатилетний Рудольф со своими дружками кидали камни в согбённую спину старого еврея и кричали ему вслед всякие гадости. Он попытался было пожурить ребят, видя в их выходке обычное ребячье озорство и насмешку над чудаковатым стариком, но мальчишки ответили на его замечания такими дерзостями и антисемитскими выкриками, что несчастный органист чуть не получил сердечный приступ! Он отскочил от окна, словно увидевши самого чёрта, задыхаясь и хватаясь за сердце; сухонькая пожилая жена усадила его в кресло и начала хлопотать над ним, приговаривая «Mein Gott, что же такое делается с нашей молодёжью и с нашей страной!»

-36-

Но они радовались, что хотя бы их собственный сын растёт не таким; и те немногие, тщательно отобранные им друзья, растут не такими. Что все мальчики, изредка приходящие в их дом – вежливые и послушные сыновья уважаемых родителей. Как, например, Пауль Гроне, сын инженера, и его товарищи из кружка радиолюбителей. И те юноши действительно были очень уважительными и послушными. Ведь это же хорошо, когда дети растут послушными? И когда наступило их время идти в армию, они послушно одели солдатский мундир и стали в строй, послушно держа руки по швам. Эти юноши искренне любили и уважали своих родителей, и точно так же они любили свою Родину. А разве это плохо, когда юноши любят свою Родину и готовы с оружием в руках сражаться за неё?! Разве они виноваты, что родились в двадцать третьем году, и их родиной была фашистская Германия?! Человек не волен выбирать место и дату своего рождения. Времена не выбирают, в них живут и умирают…
- Возможно, Рудольф просто слышал где-нибудь про этих младенцев, - голос Пауля был задумчив – Такие как он обычно говорят на словах много гадостей, а сами падают в обморок при виде крови, словно барышни. Он трус! Да, прежде всего он трус. Я помню, как в детстве он с дружками облил керосином соседскую кошку и хотел поджечь.
- И что?
- А ничего. Прибежал его отчим, при всех спустил с Руди штаны и всыпал ему ремешком.
- Но видно мало его в детстве лупили, - прокомментировал Фриди.
- Ну, мало, нее мало, а в сороковом году подросший пасынок настучал на отчима в гестапо, что тот якобы недоволен политикой фюрера. Старик был арестован и отправился в тюрьму.
- И всё же, как ты думаешь, была эта история с младенцами на самом деле?
- Надеюсь, что Руди просто грязное брехло! – буркнул Пауль и перевернулся на другой бок. – Давай спать! Мне в четыре ночи на пост идти.
Однако обоим приятелям не спалось. Они попытались отвернуться друг от дружки и закрыть глаза, но в ушах всё равно продолжал звучать визгливый голос нациста, с пьяным бахвальством расписывающегося свои сомнительные подвиги. Паулю очень хотелось видеть перед собой просто обозлившегося юнца, оскорблённого отказом красивой женщины и мстительно стремящегося напугать её, чтобы добиться вожделенного хотя бы силой.

-37-

Руди был его земляком, они вместе росли, вместе бегали в коротких штанишках в гимназию и вместе ездили в летние гитлерюгендовские лагеря. Только Хешке был на полгода старше и как-то всегда стремился выслужиться. Он был не просто рядовым членом гитлерюгенда, а шарфюрером; он бравировал ярой ненавистью к евреям и всегда выпячивал свою преданность идеалам нацизма. Гроне был совершенно иным. Можно сказать, что ему было глубоко плевать на политику и любую идеологию: его тошнило от трескучих лозунгов, которыми так любил сыпать Хешке; он скучал на нудных, но обязательных для посещения собраниях гитлерюгенда; он зевал, слушая цитаты из «Майн кампф» и подробное изложение биографии фюрера. Пауль был весьма неглупый парень: у него вызывало искренний смех, когда Рудольф с дружками начинали на полном серьёзе рассуждать о своём расовом превосходстве над своими еврейскими одноклассниками.
- Именно расовое превосходство даёт нашему Руди возможность каждый раз скатывать у них домашние задания по алгебре, - как-то раз вслух заметил он.
Вообще, язычок у Гроне был достаточно острый, и он не раз при всех высмеивал туповатого Хешке. Однажды Рудольф подговорил своих дружков после урока избить насмешника, но Пауль со своей компанией оказались сильнее. Правда, вскоре еврейские подростки были исключены из гимназии. Чуть было не исключили и самого Гроне, но он был одним из лучших учеников - гордостью и надеждой директора школы. И директор смог отстоять его перед несколькими пронацистски настроенными учителями. Однако происшедшее оставило неприятный след в душе подростка, он как-то замкнулся в себе, почти целиком уйдя в мир своих любимых книг. Читал он запоем, всё что ни попадалось под руку, особенно много на его полках было книг Стивенсона, Марка Твена, Джека Лондона и популярного в те времена в Германии Майн Рида. Однако его любимым писателем оставался Дюма: ещё в детстве Пауль взял кисти и украсил белёные стены своей маленькой комнатушки на мансарде ликами четырёх мушкетёров. Нарисованные наивной мальчишеской рукой, гротескные и романтичные одновременно, они смотрели со стены над его кроватью, словно своеобразные ангелы хранители. Он хотел быть таким же смелым и благородным воином, как они; как Дартаньян он мечтал о военной карьере и боевой славе, он мечтал служить родному отечеству и совершить подвиг для его блага . Во Франции были королевские мушкетёры, избранные дворяне во главе с де Тревилем, а в Германии, как казалось мальчишке, создавалась новая элита белокурых рыцарей Рейха. Вот только, как же это вышло, Пауль, что ты перепутал голубой мушкетёрский плащ с чёрной эсэсовской формой?!

-38-

Объясни мне, как вместо золотых королевских лилий твою форму украсили яростно изогнутые серебристые молнии, а вместо благородной шпаги в твоих руках оказался заляпанный кровью автомат?! Многое оказалось не тем, чем представлялось восторжённому детскому воображению; многое, увиденное после, критичными глазами юноши ужаснуло и оттолкнуло своими незамеченным ранее цинизмом и жестокостью. Для Гроне услышанное от Хешке было первым столкновением с чем-то непостижимо ужасным, что жило в душах некоторых его сослуживцев, что было глубоко спрятано под благополучной внешне оболочкой исполнительных солдат и рьяных патриотов. Но он инстинктивно отторгал от себя эту грязь и мерзость, он не хотел её видеть!
- В любом случае Рудольф не посмеет сделать с маленькой Зоей ничего подобного. И никакая она не еврейка, - успокоил он приятеля и улёгся поудобнее. - Однако, согласись, что Хешке достаточно сволочная личность и теоретически способен на любой мерзкий поступок, - не унимался Фриди.
- Zum Teufel noch mal! Чёрт вас возьми! – вдруг раздался из дальнего конца комнаты заспанный басовитый голос. Ребята поняли, что шептались слишком громко и по неосторожности разбудили гауптшарфюрера Ганса Кноблоха; он слегка приподнялся на локте и ворчливо продолжил - И бубнят, и бубнят, заснуть совершенно невозможно! И ладно бы о чём толковом, о бабах например; а то выбрали тему « стрелял наш Рудольф в этих еврейских детишек или не стрелял?» Er schoss, verdammt! Стрелял! Это было ровно за две недели до того, как вы появились в нашей воинской части в качестве новобранцев; это было гетто в маленьком украинском городишке, и нам был дан приказ вывезти всех евреев за город и ликвидировать. И весь наш взвод СС там был. Вы понимаете, был дан приказ уничтожить всех поголовно, никто бы не стал отдельно нянчиться с младенцами. Чёрт побери, и я стрелял; правда, старался целиться во взрослых мужчин с их пейсами. Фриди ахнул про себя. Дородный тридцатилетний баварец Ганс , похожий со своим толстым загривком на быка, всегда казался ему эмоционально тупым и бесчувственным, но не до такой же степени!
- Auch sie hätten schießen müssen! Sie hätten die Befehle ausführen müssen! И вы были бы обязаны стрелять! Вы солдаты, и ваше дело выполнять приказ, а не рассуждать! Что это будет за армия, если солдаты начнут думать, исполнять им приказ или нет?! – гауптшарфюрер уже почти перешёл на крик.
- Это наш Alter Kampfer так раскипятился потому, что многие молодые солдаты после той акции так распсиховались, что нуждались в помощи врачей, – встрял в спор Гюнтер.

-39-

– Представьте, тех, у кого от этого ужаса сдали нервы, было настолько много, что наш командир был вынужден написать специальную докладную для начальства!
- Понабирали в роту сопливых пацанов! – раздался из тёмного угла хриплый голос Хайнца – Видите ли, они слишком чувствительны и благородны, чтобы марать свои белые ручки кровью. Скрипач, мать твою…
- Фридрих, ты судишь, многого ещё не зная и не понимая! Я вот тоже думал, глядя на этих еврейских ребятишек, о своих детях, – отозвался другой бывалый солдат – думал о том, что станет с моими крошками, если их папаша откажется выполнять приказ и загремит прямиком в Химмельфартскоммандо. Я не зверь, и у меня тоже слёзы наворачивались на глаза, и сердце сжималось от жалости. А что я мог сделать?
- Лучше вообще ни о чём не думать, - хмыкнул Ганс. – думать я буду после войны, когда стану добропорядочным бюргером и постараюсь забыть весь этот кошмар как страшный сон. Война вообще грязное дело.
- На нас лежит высокая миссия борьбы с жидо-большевизмом, - это Хешке, услышав за стеной спорящие голоса, не поленился подняться со своего ложа и прийти в их комнату. – Для достижения великой цели наш фюрер…
- Да иди ты со своей лекцией, слышали уже, знаем!- несколько солдат почти мгновенно дружно объединились против Руди.
- Если ещё хоть кто-нибудь скажет хоть слово и помешает мне спать! – с комичной угрозой пообещал Ганс – То, клянусь, я заткну ему рот своим грязным носком! И не черта вам ссориться из-за этой еврейской темы. Мы все камерады, и обязаны поддерживать друг друга. Будто мы не понимаем, что и Пауль, и Рудольф оба по уши втюрились в эту русскую красотку. И что, теперь перегрызёте друг друг другу глотки из-за неё?! Гроне, поверь мне, никакая шлюха на свете не стоит настоящего солдатского товарищества. Пауль, Рудольф, вам может завтра вместе в бой идти! А теперь подайте друг другу руки! Руди приблизился к Паулю и протянул ему свою жёсткую узкую ладонь, тот под пристальными взглядами камерадов неохотно пожал её, всё ещё продолжая кусать губы и хмуриться. Затем нацист повернулся к Фридриху и точно так же, словно делая большое одолжение, протянул ладонь для рукопожатия. Фриди насупился и демонстративно отвёл свою правую руку за спину. - Я не буду жать тебе руку! – тихо, но твёрдо заявил он. И ещё тише добавил – Потому, что твои руки в крови.
- Ну, ты гнилой интеллигент! Думай, с кем разговариваешь! – замахнулся на него Хешке, но Ганс удержал его кулак.

-40-

- Чёрт знает что! Этого ещё в нашем взводе не хватало! Уймитесь! А с тобой, Фридрих, завтра у меня будет серьёзный разговор! А сейчас отбой, всем спать!

* * *

Фриди писал письмо домой. Он нарочно забрался подальше от своих товарищей, в самую глубину сада за Лелькиным домом, там от чужих взглядов его скрывали густые заросли малины и чёрной смородины. Фриди пристроил на коленках листок сероватой писчей бумаги и задумчиво вздохнул. Перед его мысленным взором всплыла фигура матери – такой, как он видел её в последний раз на вокзале, перед отправкой на фронт : из-за горестно опущенных губ и трагической складки на лбу её и так немолодое лицо казалось совсем старым; она зябко куталась в побитую молью и аккуратно заштопанную вязаную жакетку и, не переставая твердила, словно заклинание «Сыночек, только ты береги себя! Я не переживу, если с тобой что-нибудь случиться» Он наклонился и поцеловал её морщинистую щёку, от которой шёл еле уловимый запах лавандовых духов, мать дрожащими руками повесила ему на шею маленький серебряный медальончик с портретом Мадонны. « Пусть Святая Мария бережёт тебя!» прошептала она срывающимся голосом и перекрестила сына. Фриди вытащил из-за ворота мундира висящий на серебряной цепочке медальон и молча прижал его к губам. Некоторое время он просто мысленно разговаривал с матерью, ему хотелось так много сказать ей! Разве напишешь всё в коротких строчках солдатского письма, к тому же проверяемого военной цензурой? Многое писать просто нельзя, многое он сам не хочет писать, чтобы не волновать её понапрасну. Не стоит писать о тяготах военной службы, о способной свести с ума муштре и вечных придирках унтер-офицера. Не стоит писать о том, что ярый нацист Хешке постоянно высмеивает его за мягкость характера и настраивает против них с Паулем товарищей по взводу. И Фриди пишет матери только о приятном: о том, как красивы пейзажи этой новой для него страны, как прекрасны светлые берёзовые рощи и плавное течение могучих рек. Он пишет, как были живописны развалины старинного монастыря на холме, и как его удивил вандализм людей, разрушивших это прекрасное строение. Он отчётливо видел, что божий храм разрушило не время, что храм был взорван около десяти лет назад по чьей-то злой воле. Он католик, но его поразил лежащий на земле, разбитый колокол и осквернённые иконы. А ещё его удивляет убожество колхозных деревень. «Мамочка, мы словно попали в середину прошлого века! В домах гнилые соломенные крыши и земляные полы; люди живут в ужасающей тесноте, спят вповалку на печи и освещают дома коптилками, электричества у них нет!

-41-

Жители одеты очень бедно, многие ходят босиком…Колхозники практически голодают: ежедневная диета состоит из молока и хлеба, вдобавок немного меда и несколько картофелин. Странно, что во многих деревнях нет ни одной даже маленькой лавки. Частная торговля в СССР запрещена. В одном селе побольше мы увидели лавку, местные мальчишки назвали её «сельпо». Хайнц прикладом сбил ржавый замок с двери, мы вошли внутрь и увидели очень скудный набор товаров, полки были практически пусты. Как так можно торговать?! Мы ничего не взяли себе в этом сельпо, а мальчишки сначала боялись нас и разбежались, но потом осмелели, подошли и начали расхватывать всё с полок. Одну ночь мы провели в их деревне, я не смог спать в хате из-за клопов. Я даже обрадовался, когда пришёл мой черёд идти на улицу в караул. А ещё меня угнетают здешние дороги. Мы в пехоте, вероятно, лучшие судьи хороших и плохих дорог, потому что маршируем по ним километр за километром. Главные дороги не лучше, чем тропинки: любые солдатские проклятия справедливы после перехода на 40 или 50 километров по таким дорогам. Кроме того, в тени - плюс 30-35 градусов, и огромные пыльные облака не дают дышать. Болота, леса и плохие дороги мешают военным действия, но мы продолжаем наступать. Мамочка, я очень скучаю по тебе и по нашему дому. Но я готов до конца выполнить мой солдатский долг. Я знаю, что здесь в России я сражаюсь за восстановление христианской справедливости. Твой любящий сын Фридрих.» Гаупшарфюрер Ганс Кноблох закончил чистку оружия, отложил винтовку в сторону и, порывшись в солдатском ранце, вынул из него тетрадку, затем перочинным ножом остро отточил карандаш. Он давно собирался написать письмо своей Марте, но из-за загруженной смотрами, учениями и караулами солдатской жизни, всё было недосуг. А ведь она бедная волнуется, переживает, как там её муженёк на фронте. Только при одной мысли о своей милой жёнушке грубоватое лицо Ганса расплылось в широкой улыбке. Он представил свою Марту такой, как видел её во время своего недавнего отпуска, когда на несколько дней приезжал в родную баварскую деревушку. Он вспомнил лучик рассветного солнца, пробивающегося в спальню сквозь закрытые ставни, и мягкую пуховую перину супружеской постели, и теплое ото сна, пышное тело Марты в батистовой сорочке, и как она шепнула ему, что кажется, беременна пятым ребёнком. Конечно, он очень обрадовался. Он так хотел, чтобы родилась наконец дочка. У него уже есть четыре сына, цугфюрер говорит, что это отлично – четыре будущих солдата для Фатерланда. А Ганс так хочет дочку, не для войны, а для мира – маленькое чудо с белокурыми кудряшками и розовыми бантиками.

-42-

Он назовёт её Гретхен и будет качать её на руках, а когда подрастёт - будет учить читать по Библии. Ганс помнил это своё последнее утро в родном доме в мельчайших подробностях: он вспомнил, как полные руки жены доили корову, и как звенела тонкая белая струйка молока о дно подойника, и как вскипало в подойнике белой кружевной пеной парное молоко, и как его двухлетний сынишка пил его из глиняной кружки, а молоко стекало и капало ему на фартучек. И как они с женой смотрели на забавного розовощёкого малыша и улыбались. Да дети, конечно большое счастье. Но как трудно бедняжке Марте одной управляться с четырьмя сорванцами и их большим крестьянским хозяйством. Скорее бы кончалась эта проклятая война, с каким удовольствием он сейчас бы оставил винтовку и взял бы в руки косу… Ганс прикрыл глаза и представил утренний луг неподалёку от своей деревни, и капельки росы на высокой, выше колен траве, и как острая сталь косы срезает упругие стебли, и как трава зелёными волнами ложиться на землю; и как остро и свежо пахнет эта свежескошенная трава. Он представил как широко и размашисто идёт по лугу, как руки наслаждаются с детства привычной крестьянской работой и собственной силой. Он представил себе, как учит косить старшего сыны, дестилетнего Вальтера, и как мальчишка пытается соревноваться с ним, пытаясь заслужить отцовское одобрение, и как от азартной работы прилипают к телу рубахи, мокрые от солёного мужского пота. И как они, разгоряченые, с головой ныряли в мелководное озерко рядом с покосом, и как озорник Вальтер брызгался водой на него, и как сынишка гордился тем, что этим летом наконец смог переплыть на тот берег. Он вспоминал, как они, собрав сено в копны, возвращались на велосипедах домой, как мягко шуршали резиновые шины и мелькали спицы в колесе, и как в лицо им светило низкое закатное солнце, и на просёлочной дороге лежали длинные тени от старых дубов, посаженных вдоль дороги ещё их прадедами. Сам Ганс рос без отца, его фатер погиб ещё в первую мировую, здесь же в России. Возможно, где-то здесь неподалёку, его безвестная могила, вдруг обожгла душу неожиданная мысль. Последнее письмо от отца в далёком 1918 пришло именно из этих краёв. «Пропал без вести» гласили сухие строки казённого уведомления. Ганс немало хлебнул в детстве сиротского горя, и поэтому всегда ценил своё нынешнее семейное счастье. На мгновение стало жутко от мысли, что и ему, возможно, суждено сложить голову в этих глухих местах, и его сыновья тоже будут расти сиротами. Ганс вспомнил, как его взвод хоронил погибших в недавнем бою, в памяти всплыли несколько рядов деревянных крестов, накрытых касками, заунывный голос полкового священника и резанувший траурную тишину прощальный погребальный залп.

-43-

Кто знает, какая судьба ждёт его в этой России… Гауптшарфюрер Кноблох тряхнул головой, отгоняя чёрные мысли и решительно взялся за карандаш. Его мозолистые рабочие руки держали карандаш неловко и непривычно, буквы ложились на бумагу кривые и угловатые; он писал о том, что скучает по жене и детям, передавал приветы родственникам и односельчанам, а ещё рассказывал о том, что видел в СССР. Он писал о том, как бескрайни здешние поля и плодородны здешние чернозёмы, но что самый последний батрак в Германии жил лучше, чем здешние колхозники «Земля, которую они унаследовали от отцов, стала коллективной; собственность - государственной, и они стали рабами, еще хуже, чем рабы в самое темное Средневековье в Германии. У них были крошечные участки их собственной земли, и даже они облагались тяжелым налогом. Они должны были рапортовать колхозным комиссарам каждое утро, работать целый день, даже в воскресенье, без какого-либо перерыва. Они принадлежали государству. Им по возможности платили, но они редко видели деньги. Они получали 33 копейки в день, это примерно треть марки. У них не было в личной собственности ни плуга, ни лопаты, ни фургона, ни хомута. Все как бы принадлежало каждому, но все принадлежало государству. Евреи и партийные шишки процветали, крестьянам доставались только голод, нищета, работа и смерть. Никто отвечал за почву, никто не чувствовал любви, какую мы, немцы чувствуем к нашей родине, к нашей почве. Знание крови и почвы умерло. Я говорил с 30-летним, который не понимал концепции собственности. Они учились в советских школах. Это объясняет, почему они не видят никакого смысла в культуре, не знают никакой в ней потребность. Их дома пусты и холодны, намного беднее, чем в Польше. Никаких картины, никаких цветов, чтобы прикрыть пустоту. Искусство кухни тоже исчезло из-за нехватки продовольствия. Каждый, кто наблюдает эту мрачную бедность, понимает, что именно большевики хотели принести нам, трудолюбивым, чистым и творческим немцам. Истинная и самая глубокая причина для этой войны состоит в том, чтобы восстановить естественный и благочестивый порядок. Это - сражение против рабства, против большевистского безумия. Я горд, чрезвычайно горд, что могу сражаться против этого большевистского монстра, снова сражаясь с врагом, против которого я боролся на уничтожение в течение трудных лет борьбы в Германии. Я горжусь ранами, которые получил в этих сражениях, и я горжусь моими новыми ранами и медалью, которую теперь ношу.» Ганс даже вспотел от такой долгой писанины. Он вздохнул, потянулся, потом поскрёб себе затылок и ещё раз перечитал написанное в поисках ошибок.

-44-

Он был не очень силён в грамоте, он закончил всего шесть классов народной школы. Затем Ганс ещё раз послюнявил карандаш и приписал: «До свидания, моя дорогая сладкая жёнушка. Я очень люблю тебя и наших маленьких крошек. Храни вас Господь»

* * *

Хешке раздражало практически всё в этом провинциальном российском городишке: и узкие немощёные улочки, покрывающиеся непроходимой грязью после каждого дождя, и неприветливые взгляды молодых девушек, торопящихся побыстрее прошмыгнуть мимо заигрывающего с ними чужого солдата. Раздражал дом со слишком низкими для его высокого роста притолоками, об которые он постоянно бился лбом, позабыв вовремя пригнуться. Каждый раз, идя через огород к дощатой будочке туалета и спотыкаясь об длинные плети разросшихся тыкв, шарфюрер матерно ругал эту дикую большевистскую страну и с тоской вспоминал уютный ватерклозет своей чистенькой гамбургской квартиры. После туалета причиной его раздражительности становился старинный медный умывальник-плескалка, повешенный на гвоздике над цинковым тазом. Позвенев металлическим штырём, Рудольф кое-как смачивал противно-холодной водой своё лицо и торчащие уши, ещё больше наливаясь от этого жёлчной злобой.
- Варвары! Они умываются, словно в каменном веке! Почему я должен это терпеть?! – с утра разносился по всему двору его сварливый голос.
Потом он стал заставлять Лельку вставать пораньше, греть воду на плите, а затем поливать ему из кружки. Молодая женщина лила тонкую струйку воды, с отвращением взирая на его узкую грудь и спину с остро торчащим как у худой лошади позвоночником, а он отфыркивался и плескал водой во все стороны, нарочно стараясь разлить побольше воды по полу в летней кухне. Ему доставляло удовольствие, когда хозяйка на его глазах была вынуждена нагибаться, чтобы подтереть тряпкой полы; он откровенно пялился на её зад и норовил ущипнуть за ягодицы. Женщина с негодованием шлёпала его по бесстыжим рукам, а он хохотал как шкодливый мальчишка и начинал что-то бурно говорить на своем языке. Хотя Лелька многое понимала по-немецки, но от перемежающего речь хрипловатого смеха разобрать слова было абсолютно невозможно; однако она женским чутьём чувствовала, что говорит он наверняка нечто пошлое и непристойное. Нередко вместе с ним на кухню приходил здоровенный Хайнц, тогда она была вынуждена поливать и его мясистое, всё в толстых складках, голое по пояс тело.

-45-

Затем он усаживался на жалобно скрипящий под его грузным весом подоконник и тоже начинал что-то говорить по-немецки. Неудивительно, что Лелька плохо понимала и его речь – Хайнц говорил на примитивном жаргоне гамбургских моряков, постоянно сопровождая свою речь солёными словечками и богохульными ругательствами. Ему доставляло извращённое наслаждение заставлять краснеть русскую скромницу от плоских солдафонских намёков, а заодно и подзуживать своего не на шутку распалённого страстью приятеля. Сам он был лет на десять старше своего дружка, считал себя многоопытным в общении с женским полом мужчиной, хотя опыт его ограничивался в основном контактами с дешёвыми шлюхами в портовых кабаках. Хайнца втайне забавляло унижение прыщавого хвастуна Хешке, который как бывший гимназист раньше относился свысока к простому гамбургскому матросу.
- Я бы и сам с удовольствием покувыркался с этой девкой, - говорил он, уставившись на её грудь своими выпуклыми глазами, цвет которых напоминал мутное стекло пивной бутылки. – Но только после тебя, камерад, только после тебя. Ты ведь не откажешься поделиться со своим старым боевым товарищем.
Он прекрасно знал, насколько бесила Хешке неприступность молодой женщины, а особенно её открыто высказываемая симпатия к мальчишке Паулю и демонстративное пренебрежение самим шарфюрером. - Да эта славянка за честь должна была считать, что доблестные солдаты СС обратили на неё внимание! Мне чистокровные арийки в Райхе сами на шею вешались, а эта русская нос воротит, – Рудольф в очередной раз высказывал своё возмущение Хайнцу, тот согласно кивал головой. Ужин приятелей сопровождался весьма неумеренными возлияниями – недавно в роту доставили французский коньяк. Крепкий напиток ударил в голову, распаляя желание; после пятой рюмки эсэсманы встали и решительно направились в « гости » в Лелин сарайчик.
Женщина уже укладывалась вместе с дочерью спать; ничуть не смущаясь присутствием ребёнка, Хешке повторил свои гнусные предложения.
- А иди ты! – Лелька возмущенно попыталась вытолкать визитёров за дверь, но Хешке схватил её и, впившись в её губы слюнявым поцелуем, повалил на постель. Огромные ладони Хайнца тисками сжали её лодыжки, шарфюрер нагло полез под юбку. Поняв, что насильники вот-вот добьются своего, бедная женщина отчаянно закричала.
И помощь пришла! Сильные руки Гюнтера как котёнка, за шкирку сорвали с её распростёртого тела субтильного Хешке.

-46-

- Шарфюрер, Вы ведёте себя как похотливое животное и позорите немецкую армию!
- Какого чёрта, не лезь не в своё дело!
Тогда фельдфебель молча развернул Хешке спиной к себе и дал ему ногой такого пинка, что тот, пролетев по воздуху пару метров, растянулся во дворе прямо посреди непросохшей после дождя лужи.
- Ну, точно свинья, - прокомментировал Пауль. Униженный, перемазанный в грязи Хешке вскочил и ринулся на него с кулаками; Гроне принял этот бой с удовольствием: ему хотелось, как на дуэли отомстить за поруганную честь любимой женщины, тем более, что всё происходило на её глазах. Гюнтер и Хайнц еле растащили распалившихся драчунов: у Хешке был расквашен нос, зато он умудрился острым краем своего эсэсовского перстня рассечь сопернику бровь. Густой струйкой ручеёк крови стекал вниз, заливая левый глаз. Гюнтер увёл несостоявшихся насильников, Пауля Леля попросила оставить, чтобы оказать ему медицинскую помощь. Она достала откуда-то из-под застрёхи маленькую стеклянную баночку, пояснив, что эту мазь дала ей знакомая знахарка. Высокий немец присел на колченогую табуретку, от мази бровь слегка шипало, но он наслаждался ласковыми прикосновениями Лелиных рук и щурился на колышущуюся прямо перед его глазами пышную женскую грудь – полуразорванная руками насильника застёжка приоткрывала манящие прелести русской почти наполовину. Перехватив его взгляд, Лелька вспыхнула « У всех вас одно на уме! » и, быстро закрывшись, выпроводила вражеского солдата из сарайчика. Однако, в её отношении к своим спасителям появилась ещё большая теплота. Теперь она уже не ворчала, когда Пауль шумно возился с Зоей, то катая её на своих плечах, то взявши за руки, кружил, как на каруселях. Глядя на это, остальные деревенские ребятишки тоже перестали бояться пришельцев, нередко можно было видеть, как кто-то из немцев подсаживал деревенского парнишку к себе на мотоцикл или с удовольствием гонял с ними футбол на пустыре. Фрицы привезли с собой настоящий кожаный мяч и многие пацанята купились на это. Пытались подружиться таким образом и с Алькой ; призывно подкидывая в руках мяч, Пауль позвал Лелькиного братишку поиграть в футбол, но наш комсомолец гордо отказался.
- Вообще он ведёт себя с постояльцами излишне вызывающе; боюсь, это может плохо кончится, – качала головой Петровна.
По случаю жары немцы скинули свою отвратительную серо –зелёную форму и стали похожи на обычных городских сорванцов.

-47-

Оставшись в одних трусах и майках, молодые солдаты, большинству из которых не было ещё и двадцати лет, азартно пинали мячик на пустыре.
- Срамота! – плевались деревенские бабки, глядя на их голые мускулистые ноги, а поселковые девки лузгали семечки и подзадоривали игроков. Под игривыми девичьими взглядами игра шла ещё веселее, перемигивались, улыбались, щеголяли специально по такому случаю выученными фразами – хотя языковой барьер сильно затруднял общение. Ещё затрудняло общение так называемое «общественное мнение»: на флиртующих с фрицами девушек косились, чуть ли не в глаза называли их «немецкими овчарками». Надо сказать, что нравы в городке были строгие, почти патриархальные, даже со своими русскими парнями особых вольностей до свадьбы не позволяли, всё общение проходило под бдительными взглядами блюдущих нравственность кумушек. Однако в городке всегда была прослойка разбитных молодаек или вдов, плюющих на пересуды или просто жадных до красивой жизни: именно среди них нашли себе подруг пришельцы.
Продажной любви Гюнтер не жаловал, изредка он захаживал к одной жившей по соседству вдовушке, которой утонувший с перепоя муж оставил двоих малолетних детей. Он таскал им тушёнку с имперским орлом на этикетках, консервированный хлеб и горсти конфет в ярких обёртках – не будь его помощи, семейка наверняка вымерла бы с голоду. Когда заболел младший из пацанят, худой золотушный Петька, фельдфебель привёл врача из немецкого госпиталя. Затем вообще стал проводить у вдовы больше времени, чем дома; перекрыл им протекавшую под осенними ливнями крышу и починил покосившийся забор. Все ребята, кроме Хешке и Хайнца участвовали в этих « перестройках», с видимым удовольствием занимаясь «мирным трудом».
- Старательные работники, видно руки у них откуда надо растут, - одобрительно кивали седобородые старики и изредка показывали молодым, как правильно держать топор или рубанок.
В Лелькин дом немцы провели радио и электричество, правда, когда пришли красные, провода оборвали и вновь всё это появилось в дачном посёлке только в семидесятые годы. Впрочем, идиллия кончилась ещё раньше – в окрестностях городка вовсю начали пошаливать партизаны.